Распутин же продолжал восходить.
В августе или сентябре 1916 г. ген. Алексеев однажды прямо сказал государю:
– Удивляюсь, ваше величество, что вы можете находить в этом грязном мужике!
– Я нахожу в нем то, чего не могу найти ни в одном из наших священнослужителей.
На такой же вопрос, обращенный к царице, последняя ответила ему: «Вы его (т. е. Распутина) совершенно не понимаете», – и отвернулась от Алексеева.
В один из моих приездов в Петроград в 1916 г. ко мне на прием явился неизвестный мне очень невзрачный дьякон. На мой вопрос: «Чем могу быть вам полезен?» – дьякон протянул помятый конверт с отпечатком грязных пальцев: «Вот прочитайте!»
– От кого это письмо? – спросил я.
– От Григория Ефимовича, – ответил дьякон.
– От какого Григория Ефимовича?
– От Распутина.
– А ему что нужно от меня? – уже с раздражением спросил я.
– А вы прочитайте письмо, – ответил дьякон. Я вскрыл конверт. На почтовом листе большими каракулями было выведено:
«Дарагой батюшка
Извиняюсь беспокойство. Спаси его миром устрой его трудом Роспутин».
– Ничего не понимаю, – обратился я к дьякону, прочитав письмо.
– Григорий Ефимович просит вас предоставить мне место священника, – пояснил дьякон.
– А вы какого образования? – спросил я.
– С Восторговских (Пастырские курсы прот. И. Восторгова, наплодившие неучей священников) курсов.
– Место священника я предоставить вам не могу, так как в военные священники я принимаю только студентов семинарии, – ответил я.
– Тогда дайте дьяконское место в столице.
– И сюда вы не подойдете.
– Ну в провинции, – уже с волнением сказал дьякон, очевидно пришедший ко мне с уверенностью, что письмо Распутина сделает всё.
– Это, пожалуй, возможно. Но вы должны предварительно подвергнуться испытанию. Завтра послужите в Сергиевском соборе, где вашу службу прослушает назначенный мною протоиерей, а после службы явитесь ко мне для экзамена, который я сам произведу, – сказал я.
Дьякон ушел, но ни на службу, ни на экзамен не явился.
Как реагировал Распутин и его присные, слухов об этом до меня не дошло.
Глава ХХII
Церковное дело в Галиции в 1916–1917 гг
Летом 1915 г. наши войска очистили почти всю Галицию. В наших руках остался лишь маленький уголок ее с гор. Тарнополем. Но в Ставке не сомневались, что летом следующего года Галиция снова будет нашей. Ввиду этого ни генерал-губернатор Галиции с его штабом не был упразднен, ни архиепископ Евлогий не был освобожден от заведывания галицийскими церковными делами.
Ранней весной 1916 г. к новому занятию Галиции начали готовиться не только наши войска, но и военно-гражданские власти. Кажется, в мае (или апреле) в Ставку приехал генерал-губернатор Галиции граф Г.А. Бобринский для разрешения разных вопросов, связанных с гражданским устройством в Галиции, в случае ее нового занятия нашими войсками. На другой день, по приезде в Ставку он зашел ко мне.
– Его величество прислал меня к вам, чтобы переговорить по галицийскому церковному вопросу, – сказал мне гр. Бобринский.
Как я уже говорил, в 1915 г. мне не раз пришлось беседовать с гр. Бобринским по поводу производившихся в то время воссоединительных операций. Мой взгляд на дело, таким образом, был известен ему, как был известен и мне его взгляд. Теперь я еще раз повторил ему, что я и раньше считал применявшуюся в Галиции воссоединительную систему неудачной и опасной, а теперь, после получившихся от нее результатов, считаю повторение ее недопустимым, даже преступным. Гр. Бобринский заявил мне, что его величество желает, чтобы теперь я взял в свои руки всё церковное дело как в Галиции, так и в Буковине.
Такое предложение совсем не устраивало меня: дел у меня и без того было много; мое расхождение во взглядах на галицийское дело с архиепископом Евлогием и его вдохновителями и сторонниками уже увеличило число моих врагов; наживать новые заботы и новых врагов у меня совсем не было охоты. Но и отказаться от высочайшего предложения я не имел права. Так я и ответил гр. Бобринскому: желания браться за это чрезвычайно запутанное и сложное дело у меня нет; продолжать прежнюю политику, взявшись за дело, я не могу. Если же его величество настаивает на том, чтобы я для Галиции заменил архиепископа Евлогия, то я прошу разрешения предварительно представить его величеству докладную записку с изложением моего взгляда на галицийский церковный вопрос и тех способов и методов, которые я могу применить к делу.
Граф Бобринский просил меня не отказываться, а о моем ответе обещал доложить государю.
В тот же день вечером государь обратился ко мне:
– Граф Бобринский передал мне, что вы хотите представить докладную записку о церковных делах в Галиции. Пожалуйста, представьте.
Чуть ли не на другой день записка была мною составлена. В ней я развивал следующие мысли: продолжение практиковавшейся в 1915 г. в Галиции воссоединительной системы не принесло бы пользы православной церкви и угрожало бы безопасности воссоединяемых униатов. Церковная политика в Галиции должна вестись применительно к обстоятельствам и условиям военного времени, чтобы, не упуская из виду конечной цели, т. е. единения галицийских униатов с нашей православной церковью, в то же время не раздражать, а успокаивать население и всячески ограждать доверяющихся нам униатов от возможности, по примеру прошлого года, для них новых репрессий со стороны австрийцев.
Чтобы расположить галицийских униатов к православной церкви, надо сделать всё возможное для наилучшего удовлетворения их духовных нужд. Для этого в униатские приходы, оставшиеся без священников, либо убежавших в глубь Австрии, либо заключенных за русофильство в тюрьмы, либо казненных австрийцами, необходимо командировать самых лучших, идейных, образованных и бескорыстных наших священников, обеспечив их казенным содержанием в размере, получаемом полковыми священниками. Когда тот или другой униатский приход согласится принять нашего священника, последний должен крестить, венчать, хоронить – словом, совершать все духовные требы для этого прихода и отправлять богослужения в приходской церкви, не принимая никакого вознаграждения от прихожан за свои труды, идя навстречу всем их духовным нуждам и в то же время ни слова не говоря о воссоединении, а тем более – не требуя от обращающегося к нему за совершением требы униата предварительного присоединения к православной церкви.
На последнем я настаивал по следующим побуждениям. Униатская масса – народ – совсем не разбиралась в богословских тонкостях. Навязанные ей католицизмом, отделяющие униатов от православных догмы filioque о главенстве папы и другие оставались для униатов-мирян пустыми, непонятными, ничего не говорившими ни их уму, ни их сердцу звуками. В душе простецы-униаты верили, что они одно с нами; наших священников они не чуждались, благодатью нашей церкви не брезгали. Предложение отказываться от своего и присоединяться к нам многих из них смущало и удивляло.
