На завод мы пришли с большим опозданием, когда колонна стояла уже во дворе. Нина пришла гораздо раньше нас и была в каком-то дурном настроении.
1932
18 ноября, пятница
Прошлый год, в дни мрачного отчаяния и безнадежный тоски, мне пришла в голову мысль написать историю своего знакомства с Ш., поскольку эта история являлась причиной моего отчаяния. Истории-то, собственно, никакой не было. Самое обыкновенное знакомство, которому я придала слишком большое значение и которое вследствие этого обернулось для меня в целую «трагедию». Сейчас одно только я представляю себе из прошлогоднего моего уныния: я потеряла над собой волю, потеряла всякий интерес к окружающему, я жила только своей обидой, своим оскорбленным самолюбием. Я не могла ничем заняться. Я бросила свои курсы английского языка. Пробовала заняться общественной работой на заводе – ничего не выходило. Работа на заводе становилась для меня мукой.
Трудно было не встречаться с Ш., а каждая встреча с ним, хотя бы на один миг, выбивала меня из равновесия. Я начинала нервничать, не разговаривала с окружающими и старалась забыться в работе. Иногда бывали проблески: становилось стыдно за свою глупость, за свое отчаяние из-за какого-то мальчишки. Давала себе обещание наплевать на все, веселиться, как прежде, встречаться со своими знакомыми и забыть, навсегда выкинуть из памяти Ш. Но такое настроение духа было очень непродолжительно. Скоро какой-нибудь пустяк, какой-нибудь еле заметный удар по самолюбию – и я снова в отчаянии, снова думаю о том, как бы уйти с завода, как бы удрать куда-нибудь, чтобы никогда больше не встречать двух людей: Ш. и Реввеку. С ней я в то время была в неважных отношениях. Чувствовалась какая– то затаенная вражда друг к другу. Иногда я ее ненавидела всеми силами и чувствовала, что она тоже имеет что-то против меня. Мы постоянно спорили по каждому пустяку, а когда были где-нибудь вместе, то чувствовали себя неестественно и напряженно. Откровенных разговоров у нас уже не было. О Ш. не упоминали ни одним словом. И если случалось иногда, что она говорила мне о том, что у нее вечером был Ш., я готова была кричать, до того меня это задевало. Конец ноября, декабрь, январь, февраль, половина марта – вся зима была для меня самым мрачным временем в моей жизни. Потом, в конце марта, жизнь повернулась ко мне светлой стороной. Что случилось – не знаю, но Ш. снова стал ходить ко мне. До этого я говорила себе, что никогда уже не может возобновиться наше знакомство, никогда я не буду в силах простить ему долгие месяцы моего отчаяния.
Но я не знала еще себя, не знала, что человек способен многое прощать любимому человеку. А ведь я любила Ш. Может быть, и бессознательно, но все-таки любила. И поэтому, когда он снова стал приходить ко мне, когда я увидела в его отношении что-то новое, лучшее, чем прежде, я не только простила ему все, я старалась забыть все, принимать все как есть, жить только настоящим моментом. Ему я ничего не сказала. Он принял бы все это по-другому. Ему, вероятно, было бы смешно на меня. Ведь, по существу, я из мухи слона сделала. Он вообще человек другого уклада и совсем не такой чувствительный, как я. Сейчас наша дружба с ним, кажется, довольно прочна. Я люблю его и верю ему. Прежнего беспокойства нет. Все просто и ясно. Мы вполне понимаем друг друга… Но тем не менее желание написать «историю» все-таки сильно во мне. Сильно, потому что иногда старое так ярко встает передо мной, так сильно теребит мое самолюбие, что, несмотря на всю мою любовь к этому человеку, я не могу простить ему моего прежнего страдания. В такие моменты мне очень хочется рассказать ему об этом, но удерживает меня то, что ведь непременно расскажешь не так, получится ерунда какая-нибудь. Ведь думать что-нибудь – это одно, а рассказывать – это совсем другое и уже более трудное.
Итак, буду продолжать свою «историю».
1 мая 1931 года. Утро солнечное, теплое, по-праздничному веселое. Я люблю этот весенний праздник, эти многочисленные демонстрации, знамена, песни. И в это утро было так хорошо и радостно, хотелось прыгать и кричать громко, хотя голова болела, как с похмелья, от бессонной ночи. Ревекка также была в хорошем настроении. Только Ш. был немного кислым.
На завод мы пришли позднее всех. Нина давно уже была там и надулась на нас, что мы так поздно пришли.
На демонстрации было очень весело. Не знаю, правда, всем ли было весело, но я себя чувствовала прекрасно и бузила изо всех сил. Пели мы с Ревеккой не переставая, до хрипоты в глотке. Пели все, что приходило на ум, даже «Пионерскую картошку» и ту пели. Нам помогала одна лаборантка, Горелова. Остальные молчали как рыбы – это относится, конечно, только к служащим. Ш. шагал невеселый. Я приставала к нему, тормошила его, но он был как неживой, будто его по голове кто хватил. Между прочим, одна из сотрудниц во время демонстрации спросила меня, не брат ли мне Ш. Оказывается, мы с ним очень похожи. К концу дня устали, конечно, зверски. Условились с Ш. вечером поехать к Ревекке, так как наши пальто остались у нее. Уговорились с ним встретиться у почтамта в девятом часу вечера, чтобы вместе поехать.
С Красной площади я возвращалась с Ниной. Ш. и Р. отправились вместе в столовую.
Нина была в очень дурном настроении и ругала Ревекку. Она сказала, что, по-видимому, предполагаемая вечеринка у Ревекки никогда не состоится. Меня это мнение удивило, и я спросила, почему она так думает. Она ответила, что она так чувствует, или что-то в этом роде. Мне это тогда показалось вздором, но Нина оказалась права. Действительно, эта вечеринка никогда не собралась, и вообще с этого дня дружба Нины и Ревекки дала непоправимую трещину, которая потом превратилась в целую пропасть.
Вечером, как было условлено с Ш., отправилась к почтамту. Но его там не было.
Подождала немного и решила ехать одна, так как вечер был очень подозрительный и собирался дождь. Приезжаю к Р. – и что же? Оказывается, и она, и он мирно отдыхают на кровати. Они были в столовой, а потом Р. отправилась домой, но так как трамваи еще не ходили, то ей пришлось отправиться пешком, а Ш., конечно, провожал ее до самого дома. В общем, все было в порядке, и только мой приезд нарушил гармонию их отдыха. Мне было немножко неудобно, и я чувствовала, что мне нужно немедленно сматываться домой. Но на мое несчастье, пошел дождь. Пришлось ждать. Потом, после дождя, собравшись опять ехать, я, разыгрывая из себя невинность, звала и Ш. ехать. Но он так разварился, что не имел никакого желания двигаться с кровати. Уехать одной мне было как-то неудобно, хотя я была лишней. Таков мой дурацкий характер, который всегда ставит меня в неудобное положение. Был уже поздний час. Я все сидела и сидела на стуле около кровати, а они почти спали. Было уже ясно, что мне не уехать. Противно было до тошноты… А тут еще такой номер: когда они проснулись, Ш. вдруг спрашивает, наклоняясь над Р.: «Можно поцеловать?» – и, не дожидаясь ответа, целует ее в губы. Мне было очень неудобно. Я уткнулась лицом в подушку и не знала, что мне делать. Я хотела провалиться сквозь землю, хотела потерять сознание, хотела чего угодно, только не хотела снова смотреть им в лица. Будто все перевернулось у меня внутри. Было больно, и обидно, и досадно на свою глупость. Надо было уехать и не ждать ночи!
