Всю свою короткую жизнь я никогда никому и ничему не верила. Ко всякому явлению, ко всякому человеку я всегда хранила в душе недоверие. Когда я дружила с Наташей, я часто думала: «Неужели мы будем дружить так всю жизнь? Неужели можно, наконец, поверить в человеческую дружбу?» Эти вопросы были проявлением обычного недоверия, но тогда я все-таки поверила и не представляла себе, чтобы когда-нибудь кончилась наша дружба. А дружба кончилась. Первой трещиной был ее отъезд из Москвы. Уже тогда у меня шевельнулось подозрение: разве можно верить дружбе, когда твой друг, ничего не сказав, вдруг собирается и уезжает из Москвы? Уже тогда у меня было сомнение в нерушимости нашей дружбы. Раз она могла так поступить, значит, я для нее немного значила. Я была тогда в очень подавленном состоянии, но время вылечило рану, казавшуюся неизлечимой. Тогда я постигла две премудрости: нет вечной дружбы и нет вечного горя. Всякое горе излечимо, и всякая дружба изменчива.
Наташи не было в Москве 11/2 года. Потом она снова вернулась сюда. Я ждала ее, но, когда она приехала, я не нашла прежних чувств к ней. По старой привычке мы встречались с ней довольно часто, я посвящала ее в свои личные планы, но прежней радости при встречах не было. Потом стали встречаться реже. Встречи были уже равнодушными и даже хуже: ее посещения стали тяготить меня. Мне не о чем было говорить с ней. Она рассказывала о своей работе, а я не слушала ее и с тягостным чувством думала: хоть бы ушла поскорее… Дружба кончилась, кончились даже просто хорошие отношения прежних подруг. Я с большим удовольствием встречаю всех своих подруг и знакомых, а встречи с Наташей вызывают во мне какую-то моральную тошноту. Сейчас она бывает у меня очень редко. Придет, посидит 5 минут и уходит. Я не скрываю, что мне неинтересны ее посещения, что меня тяготит ее присутствие. А ведь 4 года тому назад казалось невероятным, чтобы когда-нибудь кончилась наша дружба. А дружба не только кончилась, она превратилась в какое-то нехорошее чувство с моей стороны. Что она чувствует – не знаю. У нас не было с ней разговора на эту тему. Вот как меняет время чувства людей. Разве можно верить какому-нибудь чувству, разве можно верить людям?
А Мона так-таки не пришел…
16 ноября, четверг
Сижу как дура и ничего не делаю. Дела много, но ни за что не могу приняться. 5 часов вечера. Дома заниматься невозможно. Идти в техникум, в читальню? Но и там ничего не выйдет. Дома такая ерунда, что с ума можно сойти. Вчера еще заболела мама. Предлагала вызвать домой врача, она не хотела. А сегодня утром у нее температура 41°, и она сама уже запросила врача. Я вызвала ей врача из консультации, врач пришел, но, оказывается, ей нужно было не гинеколога, а терапевта. Снова вызвали. Скоро должен прийти терапевт. Есть совершенно нечего. Завтра отец с утра уходит на дежурство, мне надо будет с утра заниматься в читальне, Нюра завтра выходит в школу. Значит, маме предстоит лежать одной, и вдобавок голодной. Денег нет ни копейки. Надо бы купить молока, и не на что. Сейчас перебрала все возможности добыть деньги, и оказалось, что нет никакой возможности. Сижу и ломаю голову: что делать? Где взять деньги, кого завтра послать на базар за молоком? А тут еще заниматься надо. Всю неделю ничего не делала, хотя была масса свободного времени. Но заниматься не могу в такой обстановке. Злит меня эта беспомощность моих родителей. Ведь можно же было снести кое-что в торгсин и купить самые необходимые продукты. Так нет ведь, берегут куда-то, все на какой-то черный день, а сейчас будут с голоду умирать и болеть по своей глупости. Нет у меня жалости, только злоба на людскую глупость. Живут люди на свете, доживут до старости, детей кучу вырастят, а жить не научатся. Все винят кого-то в своих несчастиях, а сами больше всего виноваты, но не сознают этого. Эх, просто ругаться хочется.
Сейчас придется в техникум идти. Сидеть дома – бесполезное дело. Надо будет все-таки занять у кого-нибудь денег. Но у кого? Все такие безденежные сейчас. С практикой сегодня ничего не вышло. Пошли в типографию «Красный пролетарий», показали там нам одну офсетную машину, и все. В общем, опять день пропал. И завтра, наверное, будет то же. В общем, неделя пропала без пользы.
1934
9 февраля, пятница
Я еще пока существую. Осталось еще месяца 1,5–2, а там или буду я «счастливой» мамашей, или отправлюсь на тот свет. И то и другое одинаково «привлекательно», но, кажется, уж лучше последнее. Жить надоело. Живешь, живешь и все одно и то же. А умирать ведь все равно придется когда-нибудь. Жизнь нескладная, и жить не хочется. Может быть, это настроение связано с моим положением и потом оно пройдет, но сейчас все-таки очень тяжело. Страшно надоела эта тяжесть. Сидеть много тяжело, ночью тяжело, ходить одна не могу, скользко очень, и боюсь упасть. Противное положение, хоть бы скорей конец какой-нибудь. Тяжело еще оттого, что окружающие не проявляют ни капли сочувствия к моему положению. Только мама понимает, как тяжело мне, и старается делать для меня все, что в ее силах. Но она сама сейчас очень беспомощна, ребенок связывает ее. Все остальные мало считаются, вернее, совсем не считаются с тем, что мне приходится сейчас довольно туго.
Мона занимается в заочном институте. Занятия эти так его увлекают, что он готов каждый вечер сидеть над своей математикой. У меня бывает редко, раз в неделю, придет часа на два, и все. Иногда я сама захожу к ним, но мне это не доставляет никакого удовольствия. Придешь к ним, все занимаются, сидишь как дура и не знаешь, куда себя девать. Сидишь так часов до десяти с половиной, потом начнешь собираться домой. Только тогда Мона оторвется от своей математики, чтобы проводить меня. Я стараюсь реже заходить к ним. Чувствую, что я своими посещениями мешаю Моне заниматься. Лучше уж сидеть дома, хотя это очень тяжело.
Обидно до слез, что самый близкий человек, по существу виновник моего несчастья, так равнодушен ко мне в самое тяжелое для меня время. Неужели он не понимает, как мне сейчас тяжело? Математика интересует его сейчас больше, чем я. Я ему несколько раз говорила, что хотела бы от него более внимательного отношения, но его эти разговоры мало трогают, даже хуже, он просто обижается на меня, будто я придираюсь к нему. Я не раз просила его приходить почаще, но мои просьбы для него – пустой звук. Он приходит все реже и реже. В выходные дни он слушает лекции в институте, а если там нет лекций, то занимается дома. Так что в выходные дни я вижу его только поздно вечером. Конечно, всякий волен распоряжаться своим временем по своему усмотрению, но надо все-таки считаться с близким человеком. Иначе что же это за любовь, что за дружба, когда для любимого человека не остается ни минуты времени? Меня убивает такое отношение Моны. Но что сделаешь? Можно плакать, мучиться, проклинать все на свете, и в конечном счете только расстраиваешь нервы, делаешься истеричкой.
Возможно, что у меня не было бы такого тяжелого настроения, если бы Мона был более внимателен, если бы почаще мы были вместе. Но вся его внимательность и заботливость ограничиваются тем, что в дни получек он дает мне деньги и сообщает, что скоро будет комната. Разговоры о комнате продолжаются еще до сих пор, а комнаты все еще нет.
