Белая хозяйская лестница не давала мне покоя. У меня уже тогда появилась страсть к рисованию. Я брала дома уголь и утром, когда во дворе еще никого не было, тихонько забиралась на лестницу и разрисовывала ступени. Мне, конечно, попадало в первую очередь от хозяйской горничной Лизы, которой приходилось смывать мои художества. Ну и, конечно, от мамы доставалось.
Во дворе еще был флигель двухэтажный деревянный. На первом этаже жили мать и двое детей, старшая Зоя, ей было, вероятно, лет четырнадцать, так как она была ростом со свою маму, и мальчик Миша, мой ровесник. Отец у них, вероятно, был на фронте. Эта квартира меня очень привлекала. Так, например, мы говорили, что, когда мы были большими, у нас были какие-то особенные игрушки.
Напротив Мишиной квартиры во дворе был сарай, в этом сарае росло дерево, ствол его был в сарае, а крона на крыше, которая была с дырой посредине. Около сарая была скамья, на которой мы вечерами сидели и рассказывали всякие истории.
Помню одно утро. Мама куда-то уходила и принесла целый ворох зеленого гороха с ботвой. Значит, это было лето. Вся ребятня была во дворе. Мы смотрели в небо, там летали самолеты, тогда мы их называли аэропланами. Взрослые говорили, что это немецкие аэропланы. Мы, дети, не испытывали страха. Мы просто ничего не понимали. Вероятно, это был уже 1916 год. В начале этого года, зимой, мама родила девочку, которую назвали Валентиной. Ничего не помню о ее младенчестве.
На моем попечении был Алексей. Он был плаксой, вечно ныл, гулял только со мной и звал меня няней. Мне хотелось во дворе побегать, поиграть в прятки, а он держался за мое платье. Дома он забивался в какой-нибудь угол и ныл неизвестно о чем.
Отец скрывался, вероятно, до Февральской революции 1917 года. Я помню, что, когда к нам приходил кто-нибудь из родственников, я со двора бежала домой предупредить отца, чтобы он прятался в шкаф (в шкафу была двойная задняя стенка). Приходил дядя Митрофан, его брат, и удивлялся, почему я от него бежала, как он только появлялся в воротах. Однажды пришла к нам бабушка, мать отца. Худенькая старушка, в темном платье, в темном платочке. Я почему-то только в это посещение ее и запомнила. Больше я ее не помню, как будто я ее никогда не видела ни до этого посещения, ни после. Она села за стол, видимо, мама накрыла на стол чай или еще что-то, и вдруг к столу вышел отец – в женском платье, на голове платок, чисто выбритый. Я была тут же, конечно, молчала, и мама тут же была (Алексея, видимо, куда-то выпроводили). Бабушка тихонько спросила у мамы, кто это у нее сидит. Мама ответила, что соседка зашла. Отец молчал и только смотрел на бабушку. Меня эта сцена потрясла, я запомнила ее на всю жизнь. Бабушка ушла, так и не узнав своего сына…
Весна 1917 года. На русской печке запасы продуктов. Макароны, крупа, железные коробки с халвой. Куски ситца, еще какого-то материала. Отец «вернулся» с фронта. У мамы появилось черное бархатное платье, отделанное белым мехом, кажется горностаем. Синий костюм из облегченного драпа. Красивая блузка, белая, черным горошком. Маленькие золотые часики на цепочке на шее. У отца золотые часы фирмы Буре с брелоками – слоник, счеты и что-то еще. У отца серый свитер, шляпа. Вале уже год. На ней белое пальтишко, толстые ножки в белых чулках. Она очень самостоятельная, за меня не цепляется, как Алексей, и признает только маму. Мне купили куклу. На ней серое платье и белый фартук, как у сестер милосердия (ведь была война). Первое, что я сделала с этой куклой, – содрала с нее волосы. Мне, конечно, попало. Кукле приклеили волосы и повесили ее на гвоздь высоко на стене, чтобы я не достала.
Кто-то из родителей купил красивую розовую расческу… Я причесала свои кудри, а потом попробовала расческу на прочность и сломала ее пополам. Тут уж мне попало от отца, он меня шлепнул, чего он никогда не делал, а потом старался загладить свою вину. Отец вообще был мягче мамы.
Однажды была очень сильная гроза. Лил дождь и затопил наш подвал. Гремел гром, сверкала молния, и в окна лилась вода. Мама подставляла корыто и таз, но все равно в квартире было много воды на полу. Я очень испугалась, и с тех пор всю жизнь я боюсь грозы.
В какой-то период, вероятно после февраля 1918 года, на улицах было неспокойно, стреляли. Мама закрывала окно одеялом. Я начинала понимать, что в жизни что-то случилось, но что, не знала. Родители, видимо, разговаривали очень осторожно.
Вероятно, в этот период, а может быть раньше, они начали делать мягкие игрушки – собак, зайцев, кошек и медведей. Делали их из байки и вельвета. Помню, отец приносил эти материалы кусками прямо со склада фабриканта Саввы Морозова. Приносил и ситцы. Запаслись. Это потом пригодилось. В лето 1917 года русская печка была завалена продуктами и материалами.
Мягкие игрушки начал делать дед Сергей Степанович еще в Петрограде. В их квартире был жилец, который делал игрушки. Точно не знаю кто – бабушка или дедушка тоже научились делать эти игрушки. Знаю только, что потом уже в Москве наш отец тоже стал их делать. Отец сделал отличные выкройки из твердого картона и по ним кроил детали зверей, а мама сшивала их на машинке. Потом, когда я подросла, моей обязанностью стало выворачивать сшитые «шкуры» зайцев, собак, кошек. Потом отец набивал их опилками, мама зашивала нижние части, пришивала уши, хвосты. Если игрушки были из белой байки, отец раскрашивал их рыжей краской. Куда отец сбывал эти игрушки в 1917 году, не знаю, но мы жили на них.
Еще один эпизод из детства. Вечер, отец что-то мастерит, мать читает книгу вслух. Брат и сестра спят. Я болтаюсь на кухне и внимательно слушаю, что читает мама. История по– современному, детективная. Какому-то типу завязывают рот, в нос что-то суют. Рот я себе не завязала, но в нос напихала горох, в обе ноздри. Горох был на столе, видно для завтрашнего обеда. Горох свободно вошел в ноздри, но обратно я его вытащить не смогла. Пришлось идти к маме, она с трудом извлекла злосчастный горох из носа, ну и, конечно, мне попало.
На Переяславке, напротив нашего Орлово-Давыдовского переулка, всегда стоял городовой. Помню, что ребята из нашего двора и из других дворов дразнили городового: «Городовой, городовой съел селедку с головой!» Городовой делал серьезное лицо, и мы разбегались.
Иногда к нашей хозяйке приезжали, а может, приходили гости – молодые нарядные девушки. В квартире хозяйки было весело, играли на пианино или рояле. Я не видела этих инструментов, но музыка мне нравилась. Я никогда не была в квартире хозяйки, только слушала музыку и не представляла, как там живут.
Летом 1917 года в Москве было очень беспокойно и, по– видимому, было уже плохо с питанием. Временное правительство было непрочно, большевики были уже сильны. Обыватели открыто смеялись над Керенским. Царя уже не было, но обыватель не верил, что будет какая-то другая власть. Ждали, что вернется старый режим.
Война все продолжалась. Солдаты гнили в окопах. Временное правительство кричало об Учредительном собрании. По улицам маршировали женские батальоны, неизвестно для чего созданные.
Родители наши собрали все пожитки, запасы продуктов и куски материалов, какую-то мебель, которую отец сам смастерил в подвале, швейную машинку и погрузились на пароход. Пристань тогда была у Устьинского моста. Ехали до пристани на ломовом извозчике. С пристани погрузились на пароход и поплыли по Москве-реке. Потом после Коломны по Оке. Конечно, я не очень хорошо помню это путешествие, помню только, что я бегала по пароходу и пела мамины песни. Мама всегда пела, и я перенимала от нее и мотивы и слова.
