В деле роспуска влияние Столыпина сказалось в другом; подчиняясь требованию Государя о роспуске, он, как и в 1-й Думе, не хотел «отменять конституции». Теперь это было сложнее. Причиной неудачи двух Дум всеми считался избирательный закон 11 декабря, и было предрешено его изменить. Этого нельзя было сделать, не нарушив конституции, т. е. не прибегнув к «государственному перевороту». Задача Столыпина состояла, чтобы этот «переворот» был в самом Манифесте представлен как «переворот» и оправдывался только тем, чем все «перевороты» оправдываются, т. е. государственной «необходимостью» и «невозможностью» легальным путем выйти из положения
[92], а не законным правом Монарха. Текст этого Манифеста, как я уже указывал, был лично написан Столыпиным. Если причины роспуска Думы в Манифесте были неправдивы и недостойны, то отношение к «перевороту» было в нем с конституционной точки зрения безупречно. Я говорю не о том, был ли переворот полезен и нужен; но раз он был сделан, то мотивировать его так, чтобы этим одновременно не уничтожать конституции, можно было только так, как это сделал Столыпин.
Сохранение «конституции» при роспуске Думы омрачало торжество подлинных правых и восстанавливало их против Столыпина. Победа их поэтому была неполна, хотя была все же победой. А сам Столыпин в этом вопросе признавал себя побежденным. Беспристрастный Коковцев свидетельствует в «Воспоминаниях», что Столыпин немало боролся с самим собою, прежде чем решился встать на путь пересмотра избирательного закона с бесспорным нарушением закона о порядке его пересмотра и сделал это исключительно во имя идеи народного представительства, хотя бы ценою такого явного отступления от закона. В этом отношении положение правительства, и в особенности самого Столыпина, было поистине трагическим. Лично он был убежденным поборником не только народного представительства, но и идеи законности вообще… Сам же Государь смотрел на этот вопрос «проще».
Если Столыпин так на это смотрел и понимал вред «переворота», то почему он в этот момент Думу перестал защищать? Головин не затрудняется объяснением.
«Зурабовский инцидент, – пишет он (Красный архив. Т. XIX), – был последним доказательством желания Столыпина содействовать сохранению Второй Думы. По всей вероятности, Столыпин убедился, что Дума висит на волоске и что, держась за нее, он сам должен будет потерять свое личное влияние и положение. И Столыпин переходит в лагерь врагов Думы».
Если бы это было так и все дело свелось к заботам Столыпина о своей личной карьере, то вопрос о причинах роспуска Думы интереса и не имел бы. Но таким поверхностным ответом удовлетвориться нельзя.
Надо, конечно, совершенно отбросить «открытие в Думе заговора» как причину роспуска. Хотя это и сказано в Манифесте, но это так же неверно, как и другие причины, которые в нем были приведены. Мы знаем теперь, что этот заговор, кроме того, был бутафорией. Он не причина роспуска Думы, а искусственно созданный для него предлог и оправдание. Думу не потому распустили, что открыли заговор, а заговор «открыли» потому, что Думу было решено распустить. Тогда открытие его и было возложено на Охранное отделение, которое поручило исполнение этого Бродскому и Шорниковой.
Это назвали «провокацией». Это не вполне точно. Не Шорникова создала революционную работу соц. – демократов в войсках, как не Азеф плодил террористов. Пропаганда соц. – демократов в войсках действительно велась очень давно. Она, по существу, и оправдывала их политику в Думе. Если бы они не готовили «восстания» и «революции», они не имели бы морального права конституционной работе Думы мешать. И они не ограничились пропагандой в деревнях и на фабриках, а, несмотря на кажущуюся безнадежность этой затеи, старались распропагандировать и войска. Может быть, было оплошностью и власти, и общества недооценивать опасность для государства этой революционной работы. Но это вопрос другого порядка. Важно, что при помощи агентов раскрыть видимость заговора среди думских соц. – демократов было всегда очень легко. Это и было сделано тогда, когда сочли нужным с Думой покончить. В правительстве не все знали, что тогда делалось. Коковцев свидетельствует (т. I, с. 272), что «никто из правительства не имел никакого понятия о том, что секретарь военно-революционной организации была агентом Департамента полиции, и я уверен, что и Столыпин не знал этого». В последнем Коковцев, может быть, и ошибается. К сожалению, деятельность Герасимова и Азефа для Столыпина не составляла секрета. Эту тайну Столыпин унес с собою в могилу; но дело не в этом.
Сохранять эту Думу при ее партийном составе было все время трудной задачей. Недаром 2-я Дума считалась обреченной с момента избрания. И все-таки Столыпин ее защищал даже тогда, когда этим компрометировал себя в глазах Государя. Правильнее, быть может, было бы ставить вопрос не о том, почему Столыпин, наконец, согласился ее распустить, но почему он так упорно и долго ее защищал? Чего он от нее ожидал? Только сам Столыпин, или те, с кем он «делился душевною повестью», могли бы на это ответить. Мы можем только догадываться. Потому получает особенный интерес все, что может направить на надлежащий путь эти догадки. Я хочу в этот вопрос ввести свидетельские показания моих встреч со Столыпиным.
Столыпин искал разговоров с кадетами. Об этом в «Воспоминаниях» рассказывал Головин
[93]; как и о том, что от содействия ему в этом желании он «уклонился» и «отослал» его к Челнокову. Он же добавил, что, «насколько известно ему, М.В. Челноков, В.А. Маклаков, П.Б. Струве и Н.В. Гессен беседовали со Столыпиным, но ничего путного из этого не вышло. Различие во взглядах и требованиях Столыпина и представителей центра Думы было столь значительно, что договориться до чего-либо было невозможно».
Не знаю, кто это Головину рассказал, но поскольку в этих словах речь идет обо мне, это совершенно неверно. Со мной, по крайней мере, дело обстояло не так. Моя первая встреча со Столыпиным не была устроена Челноковым, произошла раньше и была связана с моим выступлением по военно-полевым судам. Очень скоро после этого был какой-то обед во «Франции», излюбленной гостинице наших общественных деятелей. Был там и С.А. Котляревский, перводумец, кадет, из дисциплины Выборгское воззвание подписавший, но не могший себе этого шага простить. Он до обеда расспрашивал меня про Думу, про мои впечатления, очень советовал завязывать и поддерживать отношения с доброжелательными членами кабинета, в числе которых называл специально Извольского и Столыпина, и спросил неожиданно, не соглашусь ли я со Столыпиным встретиться, который будто бы этой встречи желал? Я ответил, что у меня нет «повода» его об этом просить. «Этого не нужно; он сам хочет к вам обратиться; он хотел только узнать, как вы к этому отнесетесь?» Я ничего предосудительного в этой встрече не видел и ответил согласием.
