Бумага все стерпит, и сейчас бесполезно это оспаривать. Хочу лишь отметить, что весь спор свелся к «принудительному отчуждению», как будто оно разрешало «аграрный вопрос». Столыпин «принудительного отчуждения» не отрицал; но, признавая и отстаивая личную земельную собственность, он «принудительное отчуждение», естественно, допускал только в виде исключения, а не общего правила, и при этом исключительно «обставленного ясными и точными гарантиями закона». Допустимые случаи могли быть широки, но продолжали бы быть «исключениями». К тем примерам их, которые приводил сам Столыпин, можно было бы прибавить и случаи, когда земля находилась у крестьян в аренде или лежала втуне и не возделывалась. Отчуждение и здесь было бы применением к земледелию принципов и в других областях экономической жизни. И тем не менее против этого «Речь» восставала. «Принудительного отчуждения» она добивалась не как исключения, а как правила против помещиков. Кадеты как будто забыли, что они были сторонниками «правового порядка», т. е. ограничения произвола властей, и ограждения против них тех «прав человека», которые государством не отрицаются. Если личная земельная собственность вообще не отрицалась, то как можно было ее отрицать лишь для помещиков, т. е. на одном сословном начале?
Теперь дело прошлое; земельной собственности более нет. Нельзя теперь в каждом возражении против кадетского аграрного «символа веры» видеть, как прежде, только алчность помещиков. Но все же не лишне вспомнить, как принудительное отчуждение у нас появилось в программе. Крестьянские массы к правовому порядку были равнодушны, они хотели только земли. Тогда был в моде Виргилиев стих: «Flectere si nequeo superos Acheronta movebo». Его и «поднимали» революционные партии, обещая крестьянам землю помещиков даром, предваряя большевистский лозунг – грабь награбленное. Чтобы с ними в этом не расходиться, но и не отрекаться вовсе от правового порядка, кадеты изобрели компромисс «принудительного отчуждения по справедливой оценке». Я помню кадетские собрания, где этот вопрос обсуждали. Помню, как Герценштейн доказывал, что «по справедливой оценке» земля должна быть дешевле, чем она стоит на рынке, а Мануйлов прибавлял, что без этой уступки в земле мы, конституционалисты, крестьян «потеряем». Если бы сломить Самодержавие без Революции было нельзя, то при Революции, как при эпохе единовременного разрушения прежнего строя, такая мера ликвидации помещичьей собственности была бы возможна. Но тогда уже не в рамках правового порядка. Всякая Революция кончается установлением какого-то нового строя, в котором и закон, и права отдельных людей, каковы бы они ни были, пока они существуют, должны быть ограждены. Кадеты были партией правового порядка, которые не могли ограничиться перечислением временных мер, направленных к разрушению старого; они должны были определять нормы будущей жизни. Потому-то принудительное отчуждение частных земель в их программе было просто уродством, равносильным тому, как если бы включить в ту же программу упоминание о праве содержания граждан под стражей.
Но спорить об этом было тогда преждевременно. Надо было только удержать Думу от неосторожного шага, от какого-нибудь ненужного голосования по существу этой проблемы в связи ли с речью Столыпина, или с предстоящим прекращением «прений по направлению». Это и стало нашей очередной задачей.
Действительно, на другой день, 11 мая, было сделано предложение назначить особое заседание для обсуждения речи Столыпина. Трудовик Карташев находил, что декларация правительства «идет вразрез с предположениями по земельному вопросу большинства Государственной думы». Демьянов доказывал, что «необходимо дать ответ правительству, что министры не имеют права выступать с такими декларациями».
Надо было избежать этих прений, которые могли окончиться необдуманным вотумом. Я, по своей специальности, восстал против них во имя Наказа. Только накануне, 10 мая, был принят § 91 Наказа, который гласил, что «в основе каждого обсуждаемого Думой вопроса должно лежать определенное письменное предложение». Такого предложения никем сделано не было
[96].
«Когда нам говорят, что мы хотим иметь суждение и прения вообще по заявлению министра, то нас влекут на тот путь митингования, с которым мы хотим покончить принятием Наказа».
Речь Столыпина, доказывал я, сама по себе лишь эпизод при обсуждении вопроса о направлении представленных законопроектов. Факт ее произнесения вне очереди может дать повод возобновить запись ораторов, но не больше. Отвечать на нее можно только в порядке этих же аграрных прений. Против этих соображений возражал мне Березин, но Дума согласилась со мной. Так первая опасность прошла.
Но в следующий аграрный день, 16 мая, записанные еще раньше ораторы стали Столыпину отвечать. Ответы их показали, что главного смысла его речи они не заметали, просмотрели его идеологию европейского либерализма и разрыв с пережитками сословной России. Они увидели в ней только защиту «помещиков». Так, Демьянов утверждал, что: «декларация имеет целью заявить Гос. думе, что ни одна программа оппозиционных групп не будет правительством принята. Наша обязанность сказать министру внутренних дел, что мы тоже с ним не считаемся, и помним, что он тот сверчок, который должен знать свой шесток».
Но было грустно слушать неожиданное выступление Родичева. Эмоциональность и красноречие его увлекли. Припоминая слова Трубецкого на Петергофском приеме, он плачущим голосом скорбел, что «правительство Его Величества является здесь в Гос. думе и ведет себя, как правительство не «Государя всея Руси», а как защитник интересов 130 тысяч помещиков. (Бурные аплодисменты центра и слева.)» Такое искажение мысли Столыпина было тем непростительнее, что лично Родичев не разделял восторгов перед принудительным «отчуждением» и имел мужество раньше это высказывать. Это ему тотчас напомнил Варун-Секрет, у которого под рукой оказалась брошюра о съезде 29 апреля 1906 года, для обсуждения аграрной программы. Родичев на нем оспаривал «отчуждение» во имя права. Варун-Секрет цитировал из его речи такие отрывки:
«Прочитанные здесь доклады не убеждают меня ни в возможности осуществления предлагаемой прирезки крестьянского надела, ни в справедливости этого.
…Предлагают установить не право общее для всех, а привилегию, не потому, что это справедливо, а потому, что полезно. Вы разбудите аппетиты и не сможете их удовлетворить и, не имея сами правового основания, не сможете его никому объяснить. Так поступать приличествует деспотизму. Даю, потому что я источник благодати, – и даю тому, кому надо и сколько надо. Мы, стоящие на точке зрения права, должны предлагать общие меры, одни для всех без различия лиц, потому что справедливость одна».
Все это было раньше сказано Родичевым и оставалось до этого дня вполне справедливо. Кадеты ради «демагогии» тогда позицию права покинули. Родичев смог на это ответить Варуну-Секрету только загадочной фразой, что «он и теперь считает основой разрешения земельного вопроса уничтожение несправедливых доходов». Это заявление было совершенно неясно, и к делу отношения не имело, и нападения его на Столыпина ничем не оправдывало.
