Оставив меня, растерявшуюся перед Вашим криком непонимания и упорства, посреди комнаты, уйти от меня к — не понявшей происходившего, считавшей меня жестокой к Вам (когда изменить текст было необходимо!) — уйти от меня к Жене, решившей, что Вас надо успокоить, не спорить с Вами — потому что Вы… больны?
Сесть на диван к — непонявшему, утешиться не моим объяснением (Вы не слушали!) — а ее рукой на Вашем лбу — от моей заботливой правды — лечиться! Это был жесточайший бред. И тот факт, что я, наконец, не выдержала, повела себя, как каждый бы повел, тривиально — подняла голос, заплакала, бросила что-то об пол — и ринулась прочь — только это Вас привело в себя, заставило за мной броситься и — выслушать те простые деловые, по ходу дела неизбежные в заявлении слова, которые Вы отвергали. Вам переписать полстраницы оказалось — по моему совету — трудно, Вы вскочили и осмелились мне крикнуть: «Вы мне испортили день, мое настроение…» — мне, за всё для Вас поднятое, слушать о — настроениях? В деловой час! Мне, презирающей «настроения»; бросившей Вам в помощь все мои силы, требующей Ваших — для дела…
Если Вы не сумели довериться мне в деле о пропавшем документе, который столько (в 3-х домах!) искала, о котором выспрашивала у юриста, на что отдала столько сил — что же Вы назвали (в то же утро!) «сердце к сердцу —?» После стольких недель — вместе! Что можете вынести в том, что Вам предстоит? — в поиске и выборе работы? В исполненьи ее?! Горы для этого подняты! Со столькими нужными Вам людьми я свела — Вас — с каким трудом! Чтобы Вы ухватились за них, слушали их советы! Думаете «по настроению» жить? В Москве, где у Вас нет прописки?
Я вчера смотрела на Вашу мать, как искоса материнским глазом наблюдала Вас в беседе с братом Евгении Филипповны
[147], в ее взгляде была намученность, смешение восхищения и тревоги, и мы обе знали, что чувствуем совсем то же: в час, когда надо было вплотную с друзьями, которых я Вам дала — советоваться и решать, что же сделать, чтобы Вам остаться — Вы же это поставили целью? — в Москве, где юношей, подобных Вам, без занятия и прописки, из Москвы выселяют — Вы, сев на одну из Ваших фелюг поэтического самовыражения, продолжали на ее и моих глазах баловаться высоким баловством слов, юмора, волевого бездействия. И Вас слушают — с сочувствием, с интересом (а потом будет полуудержанный вздох: Чудесен, да, — но… нежизненен!). Я не хочу такого диагноза Вам! Я хочу Вашей собранности, мужества, — для этого я тяну Вам руку. Мои друзья — занятые люди, усталые от труда — они, пожилые, перегруженные, не дают себе словесного баловства — неужели Вам их не жалко в той роли, что Вы им даете? Вам месяц остался — стать на ноги. «Сердце к сердцу». Докажите это на деле! Покажите, на что Вы способны — взяться и вынести — ради Вашего будущего, ради поэзии (Вы же над стихом не работаете!), ради всех нас, Вам пошедших навстречу, ради мамы, ради меня… Если Вы метнетесь от меня, прочтя это — схватитесь за голову — «мне плохо»… — наше дело потеряно.
Даете нам руку на все трудности?
Нет?..
Этот листок он дочел — и вернул мне.
Я ждала. Звук зажигаемой спички, заалел папиросный кончик.
— Ну, конечно, — сказал он, — мы уже говорили об этом… Простите, я пойду покурить.
Чувство, что мне 100 лет! Не в этот ли день мне, вспыхнув, бросает Валерик: «Вы сомкнулись против меня — с моей матерью!» («Ася, он же больной человек…» — утешает Женя.) Вместо того, чтобы поблагодарить за столькое, за него вынесенное… Ну и ну!
Еду по приглашенью матери — к ее брату, семья. Дружеский чай. Нас снимают.
Вечером мать Валерика (в день отъезда мать переутомлена, высокое давленье, головные боли…) приглашает пообедать в ресторан у Арбатской площади — «Валдай». Кормит нас. Примирительные речи. Готова вновь ему помогать, лишь бы искал работу. Не может ее сын называться тунеядцем. 27 скоро, надо стать на ноги… Как не похож мягкий, измученный тон на его рассказы. И — вдруг он начинает упрекать мать за прошлое, не понимала его! А помощь… Он вскакивает, ходит вокруг нас. На нас смотрят… Мой укоряющий взгляд он — отбрасывает. И снова: «Вы все не то говорите. Не то делаете… Не хочу денег!» — кричит он (их взяв).
У матери в глазах слезы. Как он жесток, как неправ… «Я просил Вас нам с Сашей прислать в Сибирь ветчины, а Ты сала прислала…»
Позор! — чувствую я: вот так всю жизнь…
Мать берет себя в руки. Выходим. Мы провожаем ее на вокзал. «Обнимите мать», — шепчу я. Он слушает. Обнимает. И поезд увозит ее от нас…
Мы спускались по лестнице метро, движущейся. Мы спешили. Беспомощными, веющими движеньями рук Валерик оберегал меня от стоящих и идущих медленнее, чем мы. Каждое это его движение было иное, было другого беспомощнее, одно — трепетнее другого…
Пронзая мое умиление, моя зоркость отмечала на бегу, в некотором ветре нашего обеганья людей, в нашей спешке — рождавшееся сходство в движеньях поэта и юноши с движеньями ангельских крыл: перьев! Длинные, они и не могли быть иными, как трепетными, состоя сами из Трепета! В тот миг, когда мы достигли конца эскалатора, когда последняя ступенька уходила из-под ног в исчезновение, я еще успела вспомнить, что тот ангел, в «Чудесном посещении» Уэллса, назвал себя, когда его спросили в гостинице фамилию — Мистер… — ? (ожидая как бы Джекобсон, Смит, Браун) — (в голове был вопросительный знак). Тот, растерянно, но уже воплощаясь, — так же неумело, как оберегал меня мой спутник, ответил, повторил (может быть, полувопросом тоже?): Мистер Эйнджил?
[148]
«Схожденье на землю», — сказала я себе, легко, привычно шагая на мраморный пол (Валерик уже вел меня под руку). «Вы читали, — спросила я его, — рассказ Уэллса „Чудесное посещение“? Прочтите! Чудная вещь…»
…Только утро любви хорошо,
Хороши только первые встречи…
Это мог быть эпиграф к внутреннему, начатому письму к Валерику…
Письмо… Как странно, что ему, начавшему отношения ко мне с такой высоты общенья, с нежности, заботы — те веющие руки на эскалаторе! — что ему так легко сходить с высоты «тока» — и «Ток высокого напряжения» как название книги Павлика Антокольского
[149], не чтить декорума! Я хотела бы этот Декорум чтить до последней встречи.
