По-разному мы и настраивались перед спектаклем: я всегда заранее приходила в театр – за три часа, гримировалась, разогревалась, сосредоточивалась. А Васильев, наоборот, предпочитал приходить в последний момент: скорей, скорей загримироваться – и на сцену! Когда приходил заранее, его внутренняя сосредоточенность как-то рассеивалась.
Репетиции наши редко проходили мирно, мы вечно спорили и в конце концов вылетали из зала в разные стороны. Тогда окружающие думали: «Все! Больше мы их вместе не увидим!» А потом наблюдали, как мы выходим из раздевалок, спокойно рядышком отправляемся домой, и не верили своим глазам: «Как?! Этого не может быть!» Утром мы опять приходили в театр рука об руку, вместе входили в зал, а после репетиции – каждый раз выскакивали в разные стороны. Так было всегда, постоянно и неизменно! Если другим партнерам я могла прощать ошибки и неточности, то с Володей становилась требовательной и придирчивой. Когда что-то не складывается с другим, думаешь: «Ну ладно, сегодня я с ним оттанцую, один раз можно и потерпеть». А уж с Васильевым все должно быть идеально! И могу сказать: я танцевала со многими весьма опытными, надежными партнерами – но ни у кого нет таких рук, как у Володи! Я никогда не испытывала такой уют, никогда не испытывала такой комфорт, танцуя с другими…
Кстати, то, что я танцевала с другими партнерами, никакого неудовольствия у Володи не вызывало: наоборот, он с уважением и интересом относился к людям, которые выступали в его же репертуаре. А когда он танцевал с другими партнершами, я тоже бежала в зрительный зал, посмотреть, как у них получается. Я хотела, чтобы у Володи была хорошая, удобная партнерша, чтобы на спектакле возникало взаимопонимание… В этом отношении ревности, мне кажется, мы никогда не испытывали… А вне сцены – да, иногда вспыхивала ревность, и у меня, и у него: жизнь есть жизнь…
Главное, что все наши разногласия, споры и претензии всегда оставались за кулисами, а на сцене царило полное взаимопонимание и уверенность друг в друге. Чувствовали друг друга, ощущали буквально одним касанием, что хочет сделать другой. Не просто заучили свой танцевальный «текст», и все. Нет, мы могли спонтанно, совершенно синхронно отказаться на спектакле от задуманного на репетиции и, не сговариваясь, сделать что-то другое, что вдруг показалось эмоционально более верным. А потом все говорили: «Ах! Ох! Такого на прогоне не было!»
Когда Володя начал ставить, я не раз поражалась, как интересен он в творческих поисках на своих постановочных репетициях. Он постоянно в движении: не в суете, а именно в каком-то горении – что-то пробует, танцует рядом с тем, кому объясняет, смотрит, опять что-то меняет, застывает, отрешенно слушая музыку, и вновь, тряхнув головой, уходит в движение. Находясь в самом центре внимательно следящих за ним артистов, он непонятным образом отделен от всех: он – это одно, все остальные – другое. Из этого «другого» он выстраивает, выращивает, вылепляет, как скульптор, свой танец, свой спектакль. Он мог бы станцевать все и за всех, чтобы спектакль стал будто его телом – его руки, ноги, плечи, голова. После того как он показывает движения, «части тела» иногда кажутся протезами, неловкими и неуклюжими, и Васильев снова и снова повторяет, собирает из этой человеческой мозаики стройную картину спектакля.
Но именно к постановкам балетмейстера Васильева у меня самые высокие требования, ему всегда от меня достается. Володя даже обижается: «Ставлю для других, и им все нравится, а тебе это – не так, то – не эдак!» Но это же естественно – мне хочется, чтобы его постановки были самыми лучшими, поэтому я его все время подталкиваю, чтобы он еще и еще пофантазировал, придумал что-нибудь совсем необыкновенное…
В том, что у нас общая работа и семейная жизнь, есть свои плюсы и свои минусы. Когда мы все время вместе – и дома, и в репетиционном зале, – иногда возникает нетерпимость друг к другу; бывает, что с посторонними ты более вежлив, чем с домашними, на которых порой можешь сорваться. У нас не всегда хватает терпения выслушать друг друга и что-то объяснить друг другу. Случалось, ссорились, да еще как! Выясняли отношения, обижались друг на друга, иногда по пустякам: то ему кажется, что я не так посмотрела, не то сказала, то мне не нравится, что он сделал или наоборот – сделать позабыл. Володя легко воспламеняется, быстро вспыхивает, но и остывает быстро. Поругались – а он уже через полчаса ведет себя как ни в чем не бывало. Я ему говорю: «Мы же в ссоре!» А он искренне удивляется: «Господи! Вспомнила! Это же было так давно!» А я «закипаю» медленно, но уж если завелась – то надолго…
Но когда мы выходим на сцену, никого не волнует, как мы себя на самом деле чувствуем, какие у нас проблемы, не поссорились ли со своими близкими. Зритель должен увидеть героев спектакля, а не личные переживания исполняющих роли артистов. И мы должны улыбаться, даже если хочется плакать…
Но с другой стороны, публику обычно весьма интересует: а что же там за кулисами? Особенно когда известно, что артисты – муж и жена. Какие у них отношения на самом деле? Действительно ли такие же прекрасные, как на сцене, когда они танцуют, например, Ромео и Джульетту? Да не может быть! И начинаются обсуждения, домыслы, сплетни. Нас несколько раз разводили, потом снова сводили, и даже хоронили несколько раз. А сколько было отвратительных писем, подлых анонимных звонков! Володе сообщали: «Ты доверяешь этой сволочи, которая такая-сякая…» – и мне «раскрывали глаза»: «Ты живешь с этим извращенцем…» (идиотом, кретином – разные попадались варианты). Я привожу еще самые «мягкие» выражения. Иногда звонки раздавались по ночам – и в два часа, и в три, и в четыре, и в пять…
Противостоять этому помогало наше взаимное доверие, которое сложилось и окрепло за многие годы в самых разных ситуациях – тот самый большой плюс совместной жизни и работы. Да, всякое случалось: и моменты увлечений, влюбленностей и у меня, и у Володи – наша долгая семейная жизнь вовсе не была всегда безоблачной. Но когда приходилось выбирать, решать: сможем ли мы оставаться вместе и дальше, – оказывалось, что у нас есть то главное, что нам всего дороже. Для меня крайне важно, что при всех различиях в каких-то принципиальных вопросах мы сходимся и хорошо понимаем друг друга. Когда мне трудно, Володя всегда рядом; он может быть сильным, надежным, и я могу на него положиться. Он также может быть мягким и добрым, не стесняется проявить свою нежность. Его забота обо мне иногда принимала очень трогательные формы: вот привыкла я в детстве засыпать под сказки, так Володя мне на ночь что-то подолгу рассказывал, словно убаюкивал… Мне кажется, что в мужчине это какие-то вещи взаимосвязанные. Потому что когда мужчина бывает злым, мелочным и равнодушным, по-моему, это указывает только на отсутствие ума и силы, на какой-то комплекс неполноценности, порождающий такую защитную реакцию – агрессивность, нежелание показать свою доброту и свою мягкость. А Васильев – вполне полноценный человек…
Сколько же он мучился с моим нелегким характером! Капризная была, упрямая! Ничего не пыталась в себе сломать или как-то себя изменить – всегда делала что хотела. Вот, например, курить начала: сначала так просто в поездках баловалась – ну как же, все курят, и я одну-две сигаретки выкуривала, а потом уже начала втягиваться. Володя с этим всегда боролся, хотя и сам курил. Он мне даже, когда предложение делал, сказал: «Мы поженимся, но ты бросишь курить!» Ничего не вышло… Сам он бросал курить по Марку Твену – раз сто! Иногда его хватало только на несколько дней, а когда готовил «Спартак», то не касался сигарет, по-моему, месяца три – что-то, значит, чувствовал. Дело в том, что Володя обладает совершенно точным внутренним индикатором. Если он брал сигарету и говорил: «Ой, я не могу курить!» – значит, заболевал. Если тянулся к пачке, – значит, выздоравливал. Я никогда не чувствовала ничего подобного: во всех больницах рядом со мной обязательно находилась моя пепельница; и когда у меня температура под сорок градусов поднималась, и когда я от воспаления легких лечилась – все равно дымила (может быть, только чуть меньше). И до сих пор я никуда не иду без пачки сигарет. А Володя – как-то после очередной болезни вдруг окончательно бросил…
