«Как Вы могли?!..»
Но оправдывать ожидания публики не значит подстраиваться под ее настроение или подчиняться ее диктату. Я часто сталкивалась с возмущенным неодобрением, когда решалась на что-то новое, интересное для меня, но непривычное для зрителей. Приходилось преодолевать и инерцию восприятия своих коллег. Начать с того, какое резкое непонимание встретило мое желание станцевать партию Китри. Ведь первое время я считалась чисто лирической балериной. «Жизель», Сильфида в «Шопениане», Мария в «Бахчисарайском фонтане», «Золушка», Муза в «Паганини» – я перетанцевала все лирические партии репертуара и захотела чего-то совсем иного. Как меня отговаривали, как пугали: «Ты что, с ума сошла?! Нельзя так рисковать! Китри – совсем не твое амплуа!» Никто не верил, все считали, что «Дон Кихот» не мой балет. Даже Галина Сергеевна – она говорила: «Ну что ж, попробуй, конечно…» – а сама не верила. Но Китри получилась, и тогда было забавно слышать от людей, впервые увидевших меня именно в «Дон Кихоте», совсем другие речи: «Максимова – идеальная Китри! Не может быть, что она танцует еще и Жизель!» Но теперь на меня навешивался новый ярлычок: отныне во мне хотели видеть только бравурно-комедийную балерину. А я танцевала и трагическую Юлию в балете «Ромео и Юлия» Мориса Бежара, и самовлюбленную, жестокую Розу в «Голубом ангеле» Ролана Пети, потому что для меня желание пробовать что-то новое оказывалось сильнее страха неудачи, боязни провала. «Ты сломаешь себе шею, ты сломаешь себе карьеру!» – слышала я постоянно, но меня это не останавливало…
Всю жизнь меня одолевали письма недовольных с традиционно-однообразным началом: «Как Вы могли?! Мы Вас так любили, а Вы…» – и дальше очередное обвинение: «Вы такая лиричная Жизель, зачем Вам этот “Дон Кихот”?!», «Вы – эталон классической балерины, как Вы посмели так унизить свое искусство в эстрадной “Галатее”?!» (К моему глубокому огорчению, «Галатею» так и не признала Уланова: она полагала, что я «не должна размениваться», и с моими телеработами ее, как говорил Володя, примирила только «Анюта».) А уж что после «Ромео и Юлии» творилось! Завалили письмами и нас, и местком, и партком театра, и газеты: «Мы Вас так уважали, а Вы позволяете себе на сцене то, что можно только в постели! Вы предали искусство хореографии!» И опять та же песня: «Как Вы могли…»
Если бы я прислушивалась к подобным претензиям, возможно, многое в своей творческой жизни так бы и не сделала. Наверное, гораздо спокойнее остановиться на однажды удачно найденном образе и больше не рисковать, черпая уверенность в своей правоте в многочисленных благожелательных отзывах прессы. Но, во-первых, меня эти рецензии не очень интересовали, просто раньше вообще о балете писали мало, поэтому, если какая-то публикация появлялась, она вызывала определенное любопытство. Но не знаю ни одной статьи, в которой я нашла бы разбор роли, такой, чтобы мог пригодиться в работе. Банальный набор слов, однообразные восторги – с профессиональной точки зрения это ничего не давало. Сейчас, правда, критики и журналисты впали в другую крайность – состязаются, кто «покруче» обругает, вместо осмысленного анализа – сплошной эпатаж! Это тоже ничего не дает артисту, только приносит скандальную известность пишущим. А главное – мне казалось совершенно неинтересным все время делать одно и то же, воплощать один и тот же характер, танцевать одну и ту же (пусть даже самую любимую) роль. Да я никогда бы и не смогла выбрать какую-то только одну свою лучшую или любимую роль! Та, которую сейчас готовишь, – она и самая дорогая, и самая любимая! Пока над ней работаешь, она и кажется самой главной. Ведь когда начинаешь что-то новое создавать – разве думаешь о том, что вот сейчас должно получиться гениально? Работаешь не ради будущего успеха, а ради самого творческого процесса. Вот, например, Мавка в «Лесной песне»: спектакль получился малоудачный, и я сейчас даже плохо его помню, лишь какие-то отдельные фрагменты (я бежала по диагонали, хваталась за березку и переворачивалась; потом еще тонула в каком-то болоте, а ребята меня вытаскивали). В общем, что-то не очень впечатляющее… Но я не могу сказать, что роль Мавки меня никак не волновала: когда репетировала эту партию, меня захватил процесс создания спектакля, сотворения новой роли, а это потрясающе интересно!
Не только участие в премьерах, но и ввод в уже существующий спектакль становился чрезвычайно важным. Для меня-то роль все равно оказывалась новой, ее предстояло прочувствовать, прожить. Но иногда ощущала, что какая-то партия не находит отклика в моей душе, не задевает так, чтобы искренне сопереживать своей героине, слиться с ней на сцене воедино. Например, с трудом могла проникнуться чувствами Жанны в балете «Пламя Парижа». Начать с того, что я терпеть не могла па-де-де из этого балета (там такая мелкая техника, которую я никогда не любила), но танцевала его очень много – чуть не в каждом концерте в свой первый театральный сезон. (Так же как часто исполняла «крестьянское» па-де-де из «Жизели», которое тоже становилось для меня жуткой пыткой.) В школе я па-де-де из «Пламени Парижа» не танцевала, а как пришла в театр, меня сразу заставили. Я его не-на-ви-де-ла! Во время гастрольных поездок буквально по минутам высчитывала: так, одно адажио станцевала, значит, из пятнадцати выступлений осталось уже четырнадцать адажио и пятнадцать вариаций… А полностью весь балет я станцевала в 1961 году. Неожиданно заболела исполнительница главной роли, и меня срочно вводила в спектакль педагог-репетитор Тамара Петровна Никитина… Никитина работала в театре и с Галиной Сергеевной Улановой, и с Раисой Степановной Стручковой, и я сначала удивлялась: «Почему такие знаменитые балерины репетируют с танцовщицей, которую я никогда не видела на сцене?» А видела я очень многих! Только когда сама начала работать с Тамарой Петровной, поняла: более требовательного, более строгого педагога я не встречала никогда в жизни (включая Уланову!). Ее нельзя было отвлечь никакими рассказами, разжалобить никакими слезами, убедить никакими ссылками на плохое самочувствие! «Не получается? Попробуй еще раз и еще раз!» – повторяла Тамара Петровна, и мне казалось, что она просто «железный человек»! Как же настрадалась от ее строгости Стручкова! Пожалуй, настоящего взаимопонимания с Никитиной удалось достичь только Улановой, – возможно, потому, что Галину Сергеевну и так всегда отличала чрезвычайная требовательность к себе самой… Думаю, что ни с кем другим, кроме Тамары Петровны Никитиной, я не смогла бы подготовить спектакль в подобных условиях: накануне своего дебюта, в двенадцать часов ночи, я пришла в Большой театр, и она со мной репетировала до двух часов ночи, потому что только на это время дали сцену для нашей единственной репетиции. Вот тогда я первый и последний раз в «Пламени Парижа» вышла – с ружьем наперевес – и быстро забыла, что вообще этот балет танцевала! Спектакль продержался в репертуаре недолго, но я вовсе не жалела о потере. Еще, конечно, «Тропою грома» оказался не тем балетом, что берет за душу. Хотя Лиззи стала единственной партией, которую я готовила с Мариной Тимофеевной Семеновой.
«Паганини» и «Шопениану» тоже не очень любила танцевать, но по другим причинам: это прекрасные балеты, и смотреть их с другими исполнителями мне всегда нравилось – какой, например, изумительной Музой представала в «Паганини» Марина Кондратьева! Она порхала над сценой, будто совсем не касаясь пола! Казалось, Марина была просто создана для партии Музы. Я смотрела на нее – и наслаждалась! Но сама чувствовала себя неуютно в этих балетах, не «находила себя» в них. Такое абстрактное парение меня совсем не вдохновляло! Я всегда предпочитала спектакли, наполненные драматическим содержанием, живыми человеческими чувствами: потому и в «Жизели» больше любила первый акт, чем второй. Желание воплотить новый женский характер, сыграть трагические переживания, а иногда и комические ситуации оказывалось для меня привлекательнее, чем участие в, может быть, более знаменитых, более значимых для истории хореографии постановках, но в которых отсутствовала драматическая составляющая. Как ни странно это может кому-то показаться, но я с большим удовольствием могла танцевать, например, Еву в «Сотворении мира», Шурочку Азарову в «Гусарской балладе» или Анюту, чем ту же «Шопениану»…
