И так каждый день я с трудом подымала себя, каждый день сама себя уговаривала: «Ну вот сейчас встану, а в театр можно и не ходить». Потом вставала, ехала в театр и думала: «Ну в театр я съезжу, а на класс сегодня не пойду, можно ведь один раз и пропустить класс». Потом уже в театре решалась: «Раз уж приехала, что уж, пойду на класс – и все, больше ничего сегодня делать не буду». А потом – и класс, и репетиция, и вторая, и еще одна, и так ежедневно, потому что за один только день, когда позволишь себе полениться, расслабиться, всегда расплачиваться приходилось трудом, потом, горькими слезами… Такова наша профессия – работа, работа, работа, как ни банально это звучит. У меня от природы были приличные физические данные, но ведь они только исходный материал, из которого могло ничего не выйти без постоянной изнурительной работы. Если в драматическом театре можно подготовить спектакль и его дальше «катать», то у нас каждый раз перед спектаклем (сколько бы ты его ни танцевала) надо опять репетировать, чтобы все «встало на свои места»: чтобы тело обрело уверенность, чтобы эмоции «вошли», дыхание «вошло», – и так всю жизнь! Повторять, проверять, отрабатывать и все мизансцены, и все сложные места, и самые простые переходы, взгляды, жесты, позы…
И каждый наш день, и вся наша жизнь не укладываются в обычные рамки. Рабочий день – ненормированный, практически не бывает выходных, редко удается провести полноценный отпуск. Всегда сумасшедшее расписание, никогда не располагаешь собой, не знаешь: когда будешь занята, когда освободишься. Случается свободный вечер – а ты уже выжата как лимон; нет ни сил, ни эмоций, чтобы еще что-то воспринимать. Сколько раз думала: «И зачем столько мучений?! Лучше бы я наслаждалась балетом только из зрительного зала!»
Больше никогда…
Довольно рано у меня появилось особое чувство, что чего-то в моей жизни уже никогда не будет. С 1964 года, с первой неотложки, когда прихватило печень, я перестала есть мясо: конечно, я могла съесть какую-то котлету или вываренное мясо, но ни о каких шашлыках или бифштексах не могло быть и речи! Здоровье не позволяло. Только когда закончила танцевать, начала опять спокойно есть и свинину, и баранину. А тогда это случилось накануне моего отъезда в Варну на балетный конкурс. В три часа ночи пришлось вызывать «скорую помощь» – так я кричала от боли. Врач сказал:
– Вам надо немедленно ложиться в больницу!
– Я не могу, у меня конкурс, в пять часов утра самолет!
– Нет, вам нельзя никакой физической нагрузки! Вам это – нельзя, то – нельзя, мясо есть – нельзя.
Но я, конечно, настояла, мне сделали укол, я села на самолет и полетела в Варну… И там поняла, что теперь действительно не могу съесть ни кусочка мяса! А нас всюду приглашают, угощают – мясо на углях, мясо с приправами, в вине – одна я все прошу: «Дайте, пожалуйста, что-нибудь вареное…» Мне ничего иного нельзя!
Так и пошло: это – исключается, это – категорически запрещается, этого – уже никогда в жизни не будет. После травмы позвоночника не могла себе позволить хоть немного расслабиться, полениться, как иногда раньше, – мне было необходимо постоянно приходить задолго до спектакля и делать специальные упражнения, без этого я теперь не могла танцевать. Спать после той же травмы могу только на доске, никогда больше никаких мягких кроватей! После автокатастрофы у меня остался шов на лбу – я отпустила челку, и вот уже никогда не будет прически с открытым лбом.
Еще и аварии…
Строго говоря, автомобильные аварии нельзя отнести к профессиональным особенностям жизни балерины, это может случится с каждым. Но раз уж такая страница есть в моей «истории болезней», то я не стану ее пропускать.
Когда мы купили мотоцикл, я, не умея ездить, села, рванула и врезалась в дерево, порвала себе ухо. Когда первый раз села за руль автомобиля – перевернулась. Дело было зимой в Серебряном Бору, Володя учился водить, и я сказала: «Дай мне тоже попробовать». Проехала пять минут, и тут вдруг какая-то тетка появилась вдалеке: я с перепугу, что сейчас ее задавлю, рванула руль в сторону, машина – в сугроб и перевернулась. Ребята машину подняли, поставили, я говорю: «Ну, я дальше поехала!» Но тут уж Володя меня погнал: «Иди отсюда!!!»
Первая серьезная авария произошла под Псковом, году в 1970-м. В тот раз мы еще сравнительно легко отделались – только машину потеряли. На повороте грузовик с прицепом занесло, и прицеп ударил прямо по нашей машине. Переднее стекло вдребезги, заднее вообще целиком выбило. Я как сидела за рулем, так руль выпустила и лицом в руки ткнулась. А машина уже на самом краю обочины находилась и стала переворачиваться. Володя на заднем сиденье спал и только успел голову поднять: «Ты куда?!» – как машина перевернулась. А за обочиной болото, глубокая жуткая канава, полная воды. Грязь, вонь, темно, ничего не видно, дверь никак не открывается! Но тут, хорошо, автобус мимо проезжал. Люди видели, что машина перевернулась: подбежали, стали кричать – и я на голоса поползла, вылезла. И Володя тоже. Вытащили нас из болота, как немного в себя пришла, смотрю – я вся в крови. И боли-то вроде нет. Оказалось, когда лицо закрывала руками, то стеклом их порезала. В автобусе нас «выжали», высушили, а потом пришлось еще милицию дожидаться – два часа прождали! Гаишники меня вместе с шофером этого грузовика в больницу повезли – проверять, кто из нас пьяным за рулем сидел. Володя с машиной остался. В больнице никакой специальной аппаратуры (трубочек, в которые дуют), конечно, нет. Врач посмотрела на меня, посмотрела – и решила: молодая, сейчас только восемь часов утра, – наверное, еще не пьяная. Однако на этом все не закончилось – повезли меня на базу, акт составлять. Шофер умоляет, чтобы в моих показаниях он не очень виноватым выглядел, иначе у него права отберут. Ладно, приезжаем на базу: вокруг здоровущие шофера глазеют, что за девица в летнем коротком платьице среди них поутру появилась, – комментируют соответствующе. В общем, кошмар! Промучили меня там часа два, но, наконец, вернулась я к машине. К вечеру, как назло, дождь пошел, а у машины стекол нет, ехать просто невозможно! Добрались кое-как до ближайшей деревушки. Какая-то бабка вышла из дома, пожалела нас: «Ах вы, мои бедные, да кто ж вас так! Ох, да у меня и нет ничего!» Мы уж говорим, что нам ничего не надо. А у самих-то всего пять рублей до Москвы осталось, и еды никакой. Напоила она нас чаем с сухарями, уложила спать на полу. Утром решили ехать в Ленинград – до него ближе, там хоть стекла вставим. Как же, вставили! Приезжаем в мастерскую и слышим: «Кто ж вам в субботу стекла вставлять будет?!» А завтра, естественно, воскресенье. Хорошо, шофер один надоумил. «Вы, – говорит, – возьмите заднее стекло (а оно у нас целиком вылетело) и привяжите его спереди». Подвязали стекло веревками, так и добирались.
А через год на той же дороге мы опять попали в аварию. Но на этот раз все закончилось гораздо хуже. Тогда мы с Володей вернулись с гастролей и на оставшиеся свободные три дня решили съездить к друзьям в Ленинград. И ночью врезались в огромного лося, который неожиданно выпрыгнул на дорогу. Спасло нас то, что мы на «ситроене» ехали. У нас машины целиком льют, а у «ситроена» – верх отдельно. От удара этот верх сорвало и Володю, который сидел за рулем, просто выбросило из машины. Он довольно далеко пролетел, несколько метров, на другую сторону дороги. И хорошо еще не на асфальтовое шоссе упал, а на землю, на обочину. На спине у него ничего не осталось. Ну просто ничего – ни рубашки, ни кожи – все содрало! А меня как ударило лицом о стекло, как завертело в машине (опять же – «ситроен» спас, не перевернулся), так я сознание потеряла. Когда слегка очнулась, у меня перед глазами будто кадры из фильмов замелькали: как разбитые машины все крутятся, крутятся, а потом – взрыв и пламя! Почему-то эта мысль засела в голове, и я ничего не соображала (даже боли тогда не чувствовала – шок) и только представляла: «Вот сейчас взрыв, и тогда уже все!» Мне в том полуобморочном состоянии казалось, что я выбираюсь из машины и бегу-бегу куда-то… Вдруг чувствую – меня кто-то трясет за плечи, как издалека слышу Володин голос: «Катя, Катя!» Тут я пришла в себя и осознала, что так и сижу в машине, а Володя стоит рядом, тормошит меня, понять не может – жива ли?.. А дальше случилось просто чудо – на этой пустой ночной дороге появился автомобиль и остановился рядом с нами. Вышел священник и наклонился надо мной. Я еще плохо соображала, помню только, как он меня спрашивает: «Шпрехен зи дойч? Парле ву франсе?» Он, глядя на «ситроен», решил, что мы иностранцы. А я смотрю на него и сказать ничего не могу, только думаю: «Какое там “шпрехен”, я по-русски-то слова не выговорю!» Потом уже выяснилось, что это митрополит Новгородский и что у нас с ним даже общие знакомые есть. (Он тогда только узнал, кого спас, когда этим знакомым рассказывал, какой с ним случай произошел и как его шофер сказал: «Быстро вылезайте!» – и бросил его одного на пустой дороге в двенадцать часов ночи.) А шофер действительно митрополита высадил, нас – в машину и в больницу. Как он нас вез – скорость сто двадцать, не меньше! Вспоминаю, что летим мы по какому-то городку, никаких правил не соблюдаем, а я как в тумане и только думаю: «Ну вот сейчас-то мы точно разобьемся. И теперь уж совсем, окончательно!» Доставил нас в городок Чудово, в больницу. Он молодец – это же еще надо было знать, что здесь рядом город и там есть больница. Другой бы ведь в Ленинград, естественно, повез, – может, и не довез бы. Очень хороший парень попался! И в больнице нас встретили удивительно хорошие люди – и врачи, и нянечки! Вот только в приемном покое мы еще натерпелись: тут уж как всегда – пока все бумажки не заполнишь… Помню, Володя сидит на стуле – кожа на спине содрана, от рубашки одни лохмотья болтаются, порванные штаны спадают – и все вскакивает: «Помогите же ей, сделайте что-нибудь!» А регистраторша бубнит: «Успокойтесь, молодой человек, сядьте, не мешайте… Ваше имя, фамилия, адрес?..» Он быстро отвечает и опять вскакивает (а штаны все падают и падают, он их подтягивает): «Помогите же ей!» У меня все лицо в крови, почти ничего не вижу, Володя просто не понимает, жива я или уже померла тут. Но дама непробиваемая, опять бубнит: «Ваша фамилия, адрес?..» Володя из себя выходит: «Да тот же адрес! Жена она моя, понимаете?!» А она: «Вы меня, молодой человек, не путайте, я порядок знаю!» Ну а потом нами уже совсем другие люди занимались. Хирурги, двое энергичных молодых ребят, меня осмотрели и бодро сообщили: «Руки, ноги целы, голова цела, а что на лбу – зашьем! Только косметических ниток у нас нет, будем зашивать буйволовыми. Так что за красоту не ручаемся». (С тех пор у меня два шрама на лбу осталось, у Володи тоже, только у него под волосами не видно, и еще ему ноздрю порвало.) Зашивали меня без всякого наркоза, ничего-то у них не было в городе Чудове. А я и без наркоза ничего не чувствовала, просто как мертвец была, только понимала – что-то они у меня на лбу начинают делать и бровь куда-то вверх лезет. И меня (как на шоссе, когда все взрыв представлялся) одолела навязчивая идея. «Вы, – говорю, – мне только бровь оставьте, пожалуйста!» Я даже не поинтересовалась, есть ли там нос, глаза, осталось ли вообще на лице что-нибудь, почему-то меня только эта бровь очень волновала, без конца про нее спрашивала…
