Именно при Горбачеве был подписан тот беспрецедентный указ о народных артистах, позволивший всех уволить. Раньше существовал статус народных артистов СССР, исходя из которого, они сами могли покинуть театр – но их не увольняли, не сокращали и не отправляли на пенсию. Во всех театрах (и во МХАТе, и в Малом, и во многих других знаменитых театрах) повсюду уже лет сто народные артисты – независимо от того, как часто они выходят на сцену, – имеют право пожизненно играть в своей труппе. И тогда министр культуры Захаров специально издал указ, что Большого театра это положение не касается и что по истечении двадцати лет работы – неважно, народный ты, не народный, – надо всех отправлять на пенсию. Когда из других театров в Министерство культуры приглашали худруков и знакомили с новым указом, они сказали категорически: «Нет! Народные артисты – народное достояние, мы их и пальцем не тронем!» Все театры – кроме Большого…
Указ оказался чрезвычайно удобным средством, чтобы убрать несогласных, имеющих свое мнение о проблемах театра. А кроме того, сама ситуация стала «показательным уроком» для молодых, для нового поколения артистов: не смейте перечить начальству, иначе получите такой же результат – ни на какие звания, заслуги не посмотрят! Каждый должен знать свое место и послушно со всем соглашаться, чтобы не указали на дверь. А после Большого куда идти? Большой – это храм, вершина, средоточие лучших сил страны. Ведь существует огромная разница между столичным театром, главным театром и театрами периферийными; а уехать работать по контракту в зарубежную труппу в то время было практически невозможно. Ну они своего добились, молодое поколение урок хорошо усвоило: по команде осуждали, по команде приветствовали и поддерживали – ведь начальству, как и в прежние времена, для оправдания своих недостойных дел требовалось «единодушное одобрение народа». На собрании балетной труппы театра это стало до отвращения ясно. Молодые ребята, многим из которых Васильев не раз помогал (давал роли в своих спектаклях, включал в гастрольные поездки, выручал с деньгами), те же самые ребята пришли на собрание, сели в первый ряд и потребовали: «Убрать народных!» Особенно меня потрясла фраза: «Хватит вам у этого торта сидеть! Вы уже достаточно “поели” – теперь дайте другим!» Ирек Мухамедов, который неоднократно публично клялся в любви к Васильеву, называл его своим идеалом танцовщика, теперь заявлял: «Дайте мне его зарплату – и я станцую, как Васильев!» Раздавались выкрики: «Пора забросить ваши балетные туфли на полку!» Конечно, не все так говорили и тем более не все так думали: если бы это относилось ко всем молодым, я бы никогда не смогла потом переступить порог театра. Но те, кто думали иначе, тогда промолчали…
Нам оставили по договору только один спектакль – «Анюту», но с условием танцевать не больше семи раз в год. Мы согласилась – не хотели, чтобы спектакль пропал…
Однако участие в наших балетах или балетах Майи Плисецкой стало чревато для артистов театра разными неприятными последствиями. «Благожелатели» намекали, что этого лучше не делать – лучше как-то отказаться от спектакля. Если человек все же станцевал, на следующий день он мог обнаружить, что его имя вычеркнуто из состава участников другого балета – того, который поедет на гастроли за границу. Конечно, те, кто посмекалистее, перед неугодными руководству спектаклями «заболевали»…
Нас с Володей продолжали активно приглашать за границу, мы танцевали в Париже, в гала-концертах «Гиганты танца», выступали в Нью-Йорке, Риме, и про уволенных, «как не прошедших по конкурсу», артистов зарубежная пресса писала: «Время над ними не властно!» Такое отношение к нам сильно раздражало руководство Большого театра, раздражало, что мы оставались востребованными. Теперь, если на гастролях в афишах указывалось: «Максимова и Васильев – звезды Большого театра», это могло служить поводом для судебного процесса. Театр предъявил претензии, что мы не имеем права называться «звездами» Большого театра. Действительно, чего церемониться, если сам министр культуры Захаров на собрании в театре назвал всех нас «бывшими звездами»?! Когда такая ситуация возникла на гастролях в Мексике (театр опять предъявил претензии), там только руками развели: «Если Максимова и Васильев – не звезды Большого театра, то кто тогда звезды?! Других мы не знаем!»… К сожалению, это вообще в печальных традициях нашей державы: чтобы отношение к тебе изменилось, надо или умереть, или уехать из страны. А потом лет через десять вернуться в ореоле мученика и борца за свободу творчества. Вот тогда скажут: «Да, вы – гений!»…
Другая жизнь
Когда нас убрали из театра, конечно, было и обидно и горько, но ни растерянность, ни мысли о том, куда теперь деваться, нас не посещали. Предложений поступало много, и ощущения, что «без Большого театра жизнь кончена», не возникло – просто началась другая жизнь. Не связанная жестким ритмом театрального расписания, я смогла распоряжаться своим временем, больше ездить по стране и за рубежом, принимать разные предложения от других театров и балетмейстеров. Я могла не оглядываться на театральное начальство и не ограничивать себя только репертуаром Большого. Вспоминаю сейчас – сколько всего интересного сделала за это время!
Мы познакомились с Лоркой Мясиным, сыном знаменитого танцовщика и балетмейстера Леонида Мясина, и в 1988 году на сцене театра «Сан-Карло» приняли участие в восстановлении легендарных мясинских балетов «Пульчинелла» (там Володя исполнил центральную партию) и «Парижское веселье» (где мы танцевали вместе). К сожалению, ни один из спектаклей Леонида Мясина не идет в отечественных театрах, тем с большей заинтересованностью я отнеслась к своей новой работе. А через год итальянский режиссер Беппе Менегатти там же, в «Сан-Карло», поставил необычный музыкально-драматический спектакль «Нижинский», в котором Володя сыграл Нижинского, а я – Ромолу.
В 1989 году в мою творческую жизнь вошла хореография Джона Кранко, его изумительный спектакль «Онегин», созданный на основе знаменитого пушкинского романа. Я всегда считала, что балету вполне подвластны любые темы и любые литературные персонажи. Зачастую язык пластики, язык танца способен более эмоционально выразить чувства героев, чем это получается на драматической сцене, возможно, потому, что он более непосредственно воздействует на зрителя. Я люблю драматический театр и сейчас сильно переживаю, что мне не хватает на него времени, что вижу так мало! В молодости не пропускала ни одного спектакля, ни одной премьеры (причем и в хороших театрах, и даже в посредственных). Не могу сказать, что ходила в драматический театр для того, чтобы перенести что-то на балетную сцену, никогда не ставила перед собой такой задачи. Но когда танцевала, меня всегда интересовало внутреннее состояние моей героини: какая она, кто она, зачем она, а не только то, что надо ножками изобразить. Читала какие-то произведения и думала: это же надо поставить! Каждый раз примеряла – как бы я станцевала (я могла бы их станцевать!) – Наташу Ростову, тургеневских героинь, мадам Бовари, Ларису Огудалову. Но таких партий, таких спектаклей, к моему глубокому сожалению, не существовало… Уже под конец моей карьеры, слава Богу, в моей жизни появился Чехов, «Анюта». Но лишь один рассказ! А я бы хотела станцевать всего Чехова, все пьесы и все рассказы. Очень хотела бы станцевать героинь Шекспира, Пушкина!
