Пребывая в радужном настроении, Мунк пишет в «Комметер» и требует, чтобы цены на его картины повысили. Галерея отвечает отказом. Им совершенно непонятно, как Мунк может требовать повышения цен, если его картины продаются так плохо: «Если вы все же будете настаивать на повышении цен, нам придется прибегнуть к крайним мерам!»
Далекая Норвегия напоминает о своем существовании весьма странным образом. Мунк получает забавное приглашение из Йены. Ауэрбах, отрекомендовавшись не профессором, а гипнотизером, несколько раз спрашивает, не хочет ли Мунк приехать в гости, передает привет от знакомых, и в числе прочих и от пейзажиста, который гостит у него и пишет для него картину. Пейзажиста зовут фон Диттен! Мунка эта встреча совсем не прельщает.
А Эва все время пишет из Парижа. После неудачного свидания в Эрфурте она присылает длинное письмо. У нее в жизни было две мечты. Одна – стать великим музыкантом, другая – встретить великого художника, которого она бы полюбила и родила от него ребенка: «И вот появился ты». Из-за своей неопытности она просто не знала, как себя вести: «Поначалу я часто ранила тебя, потому что из стеснения писала что-нибудь ироничное вместо того, чтобы открыть тебе свою душу, тоскующую по тебе, рассказать о своей любви». Но теперь она постарается быть Мунку просто подругой.
В мартовском письме Эва задается вопросом: слабые нервы Мунка – это болезнь или нет? В апреле она пишет, что приедет к нему в Берлин в июне. Она хочет, чтобы он ее написал, и сообщает, что прежде это собирался сделать другой художник, а еще один художник хотел увековечить ее образ в витражах Страсбургского собора! В начале мая она посылает исступленное письмо – настоящее любовное послание:
…Я слышала от твоих друзей, что ты опять заболел… Милый, милый, почему ты не напишешь хотя бы пару строк, как обещал, – чтобы я знала, что с тобой происходит?
Эва может рассказать ему и кое-что интересное: она встретила одного американца, писателя, который заявил, что Мунк самый великий человек нашего века! Против этого Мунк устоять не может. В ответном письме он спрашивает, кто этот писатель.
Тем временем работа продвигается: Мунк заканчивает портреты Ницше и его сестры. Они удались – по крайней мере один из портретов. Семейство графа Веделя, увидев портрет Ницше, пришло «в полное восхищение». Тиль присылает Мунку еще денег, и теперь художник может вернуть долг Шифлеру и провести месяц более или менее спокойно. Эше советует ему поехать в санаторий в надежде, что размеренная санаторная жизнь поможет соблюдать строгий режим и отказаться от спиртного.
Наступил июнь. Первый раз после сумасшедшего лета 1900 года в Швейцарии Мунк не поехал в Осгорстранн с его белыми ночами. Вместо этого он вернулся в Веймар, чтобы написать портрет графа Кесслера, который обдумывал всю зиму. А у графа были совсем другие заботы. Этой весной при дворе Великого герцога обострились интриги, импульс которым придала организованная Кесслером в январе выставка скульптур Родена. Противники графа наперебой твердили, что зрелище было непристойным. Кесслер знал, что Великий герцог и пальцем не пошевелит, чтобы защитить его, и ждал отставки.
В Веймаре с Мунком, вероятно, произошла какая-то неприятность. 7 июля он пишет графу, что должен несколько дней отдохнуть, а потом будет готов приступить к работе: для написания портрета ему хватит и трех дней – если, конечно, он сможет работать без бандажа!
И за три дня, с 9 по 11 июля, Мунк действительно написал портрет аристократа. А 13 июля граф получил ожидаемую отставку. Может быть, поэтому на портрете граф прячет в усах едва заметную ехидную усмешку? Не будет же он принимать всерьез упреки в отсутствии художественного вкуса и культуры. Если на первом портрете Кесслер предстает прежде всего деловым человеком, то теперь Мунк изображает гражданина мира – элегантного мужчину со строгой осанкой, на голове светлая летняя шляпа, в руке трость. Он продолжит свой путь, а сейчас он ненадолго остановился, чтобы окинуть ироничным взглядом происходящее вокруг.
За работой Мунк, как всегда, был разговорчив. Кесслер записал в своем дневнике:
Он много рассказывал о себе, о своей непрактичности: «Возможно, мне помогает то, что я целиком сосредоточен на творчестве, я ведь совсем не умею жить. И с деньгами не умею обращаться. Порой говоришь себе: “Пусть жизнь идет, как ей заблагорассудится, а у меня есть занятие получше. Жить умеет и любой чиновник”».
Тем не менее жизнь Мунка этим летом была не так уж плоха и с бытовой точки зрения. Тиль получил свои картины, пришел в восторг и тут же отправил ему оставшуюся часть гонорара – 2900 марок. Он хотел также, если это возможно, приобрести портрет Людвига Карстена. Теперь Мунк мог послать деньги домой и рассчитаться с Харальдом Нёррегором за выплату процентов по долгам в «Приватбанкен». Кроме того, пришло два новых заказа из Берлина, оба из «Дойчес театер», – на эскизы к декорациям для Макса Рейнхардта, который собирался ставить «Привидения», и на оформление целого помещения – речь шла о большом фризе.
Мунк наконец решает пройти серьезный курс лечения в санатории. Правда, он отправляется не к минеральным источникам Кёсена и не к хвойным ваннам Эльгерсбурга, а в более крупный город Ильменау, куда они с Шифлером совершали новогоднюю прогулку. В записях санаторного журнала за 28 июля он фигурирует как «Мунк Эд., художник, проживающий в Веймаре». Ему ведь надо было назвать какое-нибудь постоянное место жительства, которого за годы пребывания за границей у него никогда не было. Из Ильменау Мунк сообщает профессору Ауэрбаху: «Я снова в горах и веду размеренный образ жизни. Это идет мне на пользу. Я регулярно принимаю ванны и гуляю в лесу. Похоже, это очень помогает».
Тон письма Равенсбергу менее сдержанный. О коллегах Генрике Лунде
[79] и Кавли он пишет:
В Берлине встретил Генрика Лунда. Он показывал картины, свои и этого приторного Кавли, одному галерейщику. Их картины до безобразия слащавы. Да и сам Лунд выглядел так, будто все время держит за щекой сахар, а его лицо будто вываляно в муке.
«А завтра встретит седой чудак свой самый последний день…»
В Ильменау художник провел всего две недели. Его пристанищем тем летом стала гостиница «Мутигер риттер» в Бад-Кёсене, правда, работал он там немного. Единственная картина, про которую точно можно сказать, что она написана там, – это «Парк в Бад-Кёсене».
В Кёсене, правда, настаивают на том, что и мрачная картина «Автопортрет с бутылкой вина» написана в гостинице, но, скорее всего, эта работа сделана в Веймаре. В любом случае картина показывает нам оборотную сторону этого беспокойного, но плодотворного лета: художник в одиночестве сидит за столиком кафе, винная бутылка из темного стекла и бокал – его единственные спутники. На заднем плане спинами друг к другу стоят два официанта, а в глубине зала сидит одинокий посетитель, лицо которого представляет собой просто цветовое пятно. Все четверо не обращают друг на друга ни малейшего внимания. Картина написана крупными мазками, почти лишена деталей. И все же самого художника, глядящего в пустоту – или внутрь себя – узнать легко.
