Этим летом Мунк написал не только портреты Шифлера. Он сделал этюды к картинам, которые должны были завершить серию из пяти полотен, объединенных темой, получившей столь яркое воплощение в «Купающихся мужчинах», однако ему не удалось достичь ожидаемого эффекта. Один из этюдов, во всяком случае, не представляет собой ничего особенного. На нем изображены двое жилистых работяг, одетых один – в темное, другой – в светлое; этот контраст, вероятно, должен был отражать борьбу темных и светлых сил в душе человека – очевидно, прежде всего в душе самого художника.
Адвокат Крога («норвежский Шерлок Холмс») не собирался сдаваться, он писал письмо за письмом, и Мунку стало казаться, что в Варнемюнде за ним следят. Он не сомневался, что один из плотников, изготовлявший рамы, стащил у него записную книжку, а потом незаметно подложил обратно и что полицейский, заглянувший в гостиницу поболтать с хозяином, пришел, чтобы собрать информацию о Мунке, – ясное дело, шпион «врагов»…
Позднее в дневнике Мунк напишет, что он принял внезапное решение уехать в Копенгаген, хотя письмо Шифлера, написанное тогда же, свидетельствует, что эта поездка планировалась давно. Новый хозяин дома попытался остановить художника, говоря, что он слишком слаб, чтобы отправляться в путешествие. Но у Мунка это возбудило подозрения, – уж не думает ли хозяин сообщить о его отъезде в полицию? Он поторопился с отъездом и вздохнул спокойно, только оказавшись на пароме. Во всяком случае, после нескольких стаканов пива и пары рюмок водки, выпитых на палубе, он почувствовал себя увереннее: «Ничего, что в Копенгагене у меня много врагов, и ничего, что полно врагов в Норвегии, – зато сбежал от врагов в Германии».
«Я выжигаю свои нервы виски»
23 августа Мунк приехал в Копенгаген и стал «ждать, что готовит ему судьба». Три дня спустя он отправил Шифлеру открытку с подписью «Летучий голландец». Художник был уверен, что обречен без отдыха скитаться по миру.
К концу месяца Мунк все же нашел тихое местечко – курортную гостиницу в Торбэке недалеко от Клампенборга, с лета 1905 года ставшую для него убежищем. Оттуда он в панике пишет Равенсбергу. Речь идет о тех самых открытках: теперь Мунк уверен, что сам вложил в руки своих врагов кинжал, который они не преминут воткнуть ему в грудь. Ему вдруг пришла в голову идея отправиться в Кристианию и вступить в борьбу «на территории противника»; замысел этот, к счастью, не удался.
При этом Мунк отчетливо осознает свое состояние. «Ярость – прекрасная вещь, когда она используется на благо искусства. К сожалению, у меня она уходит явно не по назначению».
Художник нуждается в помощи, как в медицинской, так в практической, – у него множество незавершенных дел. Он обращается к Харальду Нёррегору и просит съездить в Варнемюнде, Любек и Гамбург, чтобы привести в порядок его дела. Кто-то должен позаботиться о собственности Мунка, в первую очередь о его картинах, и извиниться перед друзьями: «Я оставил и друзей, и врагов в ужасе и недоумении…» Мунк нервничает и из-за «Купающихся мужчин». Вдруг картина повредит его репутации? «Я всегда был так наивен, полагая, что опаснее всего писать женщин».
Нёррегор обязательно получит за это вознаграждение. Мунк хочет написать для него портрет Осе в полный рост.
Нёррегор вряд ли куда-то ездил, чтобы уладить дела Мунка. Вероятно, он обошелся перепиской. Но при этом понял, что друг нуждается в помощи, и договорился с Мунком встретиться в Гётеборге. Встреча была очень трогательной и произвела на обоих «глубокое впечатление». Говорили не столько о делах художника, сколько о связывавшем их прошлом.
Потом Мунк вернулся в Данию. В городке Хорнбэк у известного врача Эйнара Брюннинга была частная нервная клиника. Мунк договорился с ним о госпитализации, но его терзали сомнения:
Я сижу на очаровательном берегу Эресунда и выжигаю свои нервы виски, оттягивая момент, когда мне придется совершить это отвратительное почти что самоубийство – лечь в санаторий в Хорнбэке; я понимаю, что просто обязан так поступить – иначе я выгорю до кончиков нервов…
Это «почти что самоубийство» так никогда и не произошло. Мунк не появился у доктора Брюннинга, напротив, в следующие две недели следы его теряются. Он несколько раз пишет Нёррегору, но не указывает обратного адреса. Из писем абсолютно ясно, чем он занимается. Нёррегор обеспокоен:
Как жаль, что тебе не понравился доктор в Хорнбэке, но я с тобой совершенно согласен – если ты не чувствуешь доверия к нему, лечиться у него нельзя. Однако после такого решения не было никакой необходимости ехать в Копенгаген и пускаться в загул. Из твоих писем видно, что это тебе совсем не на пользу. Твой страх, что некие силы хотят упрятать тебя в сумасшедший дом, – игра больного воображения, а чрезмерное употребление спиртного только подстегивает твое воображение.
Но мысли о посланных открытках и ответных действиях Крога не оставляют художника. Он делится своими подозрениями с Тисом. Друг уверяет его, что никто не посмеет совершить над ним насилие. Крог же взрослый, разумный человек, и он никогда не сделает ничего плохого тому, «кто и сам понимает, что его нервы не совсем в порядке».
Осенью 1908 года, пока Мунк был в загуле и ни Шифлер, ни другие немецкие организаторы выставок не могли с ним связаться, его картины путешествовали по всей Германии. 15 сентября художник отправил Шифлеру открытку из Гельсингёра, в которой интересуется, как обстоят дела с выставкой в Мангейме.
Ответ Мунк получил не сразу, и это было понятно, потому что в Мангейме картины только что распаковали. К своему вящему ужасу, члены местного общества поклонников искусства обнаружили, что работ больше, чем они думали. После бурного обсуждения решили вывесить все работы, поскольку договор не предполагал, что на месте будет производиться отбор картин, а несоблюдение договора могло повлечь за собой юридические санкции.
В Мангейме удалось продать всего четыре графические работы, однако выставка получила хорошие отзывы критики. Затем картины отправили в Кёльн, где у Шифлера возникли проблемы куда более серьезные. Ему пришлось даже угрожать ответными мерами, если выставка не будет проведена.
Прошла небольшая выставка графических работ и в Бремене, а на конец осени были назначены две крупные выставки в Бреслау (ныне Вроцлав в Польше) и Мюнхене, где Мунк не показывал своих картин уже без малого пятнадцать лет. В декабре многие его работы приняли на ежегодную выставку графики, которую устраивал берлинский Сецессион.
Мунк прилагал все усилия, чтобы эти шесть выставок были проведены, но без помощи Шифлера ему вряд ли бы удалось что-либо организовать. Хотя продажи были весьма скромными, а рецензии не только положительными, этот «поход на Германию» имел решающее значение в творческой судьбе Мунка. После него норвежский художник стал бесспорной величиной в немецком изобразительном искусстве, его известность вышла за пределы узких кругов Берлина, ганзейских городов и Тюрингии. Точный отбор картин для выставок способствовал и более лояльному восприятию его работ публикой. Особенно важна была в этом смысле декабрьская выставка в Берлине.
