Я знал, что в полку состоял большой экономический фонд и что не может быть препятствия в деньгах. Но такая операция являлась, конечно, вмешательством в область интендантства и с точки зрения буквы была незаконной. Я считал, что бессмысленно копить деньги только ради увеличения запасных сумм (обычное явление в полках во время войны при щедрых отпусках от казны) и что лучше истратить часть их на текущую насущную нужду, притом связанную с боевой готовностью полка.
Ляпунов стал на точку зрения буквы закона и уперся. Мы едва не поссорились, но в конце концов порешили сознательно отступить от закона, причем я сказал: «Беру всю ответственность на себя, и когда нас с вами, Александр Михайлович, притянут после войны к суду, я скажу, что заставил вас исполнить мое приказание».
Ляпунов по-джентльменски возразил: «Ответим вместе», – и затем с присущими ему энергией и организаторским талантом превосходно наладил сапожный вопрос. Через каких-нибудь два дня кризис миновал. И больше не было отсталых.
При подходе к Висле Козловский полк с двумя батареями назначили в авангард дивизии. Остальные три полка следовали по той же дороге в положенном расстоянии сзади.
Полк пересек Вислу по легкому понтонному мосту где-то между устьями Дунайца и Вислоки. На реке начался ледоход перед тем, чтобы сковать ее льдом на зиму. Едва мы успели переправиться, как лед сорвал и разбросал понтоны. Авангард оказался отрезанным от главных сил. Положение это продолжалось дня два-три, пока не навели с большим трудом другой мост.
Между тем козловцы прибыли в тыл того района, где шел упорный бой и где могла потребоваться наша помощь. Однако в тот самый вечер какой-то полк удачной ночной атакой далеко отбросил напиравших австрийцев и даже захватил штаб неприятельского полка с командиром. Наша помощь не понадобилась.
Когда на северный берег этого участка Вислы перешла вся дивизия, она приступила к выполнению дальнейшего движения в северном направлении; козловцы по-прежнему составляли авангард. Выступили вечером. Находясь в голове колонны, я получил донесение, что к хвосту колонны и к обозу первого разряда подъезжал командующий 3-й армией Радко-Дмитриев, спрашивал обо мне и приказал мне кланяться.
Ночной марш наш представлял один из примеров плохой налаженности штабной работы. Считалось, что мы имели противника впереди и собирались его атаковать. Мне было приказано «овладеть» деревней Ивановкой, где предполагались австрийцы. По приказу можно было заключить, что слева у нас, со стороны фортов Кракова, нет ни неприятеля, ни своих! Я последовал установленной для себя привычке вести деятельную разведку полковыми средствами. Очень скоро, на походе, из донесений моих конных разведчиков мне стало ясно, что мы идем по тылам сплошной линии наших войск, обращенных лицом на запад и ведших бой. Наконец мне дали знать, что мы проходим вблизи штаба пехотной бригады Н-ской дивизии. Я сам проехал туда и получил подробную ориентировку.
Но вопрос деревни Ивановки и предстоящей атаки этого селения оставался еще открытым. Наступила полная ночь. Мы дошли до какой-то деревни, отстоявшей от Ивановки в расстоянии, отвечавшем переходу от походного порядка к боевому. Но тут я получил донесение от своей передовой разведки, что она побывала в пресловутой деревне Ивановке, и что она занята нашим пехотным полком вот уже несколько дней!
Не без иронии донес я об этом открытии в штаб дивизии. У последнего были в распоряжении более богатые средства разведки, чем у командира пехотного полка, и он мог быть точно и своевременно осведомлен об обстановке в районе ближайшего перехода дивизии. На самом деле этот переход совершался в полной безопасности, надежно со всех сторон прикрытый, и являлся не фронтальным по отношению к противнику, а фланговым.
В ту же ночь я получил приказание сменить поблизости на позиции фанагорийских гренадер. Они только что, после двухдневного упорного боя, штыками отбросили венгров с одной важной высоты. Венгры – лучшие войска в австрийской армии – атаковали яростно, высота переходила из рук в руки, пока, наконец, в тот вечер фанагорийцам не удалось окончательно утвердиться на этой позиции и продвинуть линию вперед.
Наутро, по смене, мы могли воочию убедиться, какой это был жаркий бой и даже как именно он развивался. Трупы еще не были убраны с поля сражения и наглядно изображали, как сначала противник проник было в селеньице, которое находилось на самой вершине высоты, и как штыковой контратакой был снова сбит с нее. Линии трупов схематически, точно на плане, показывали перебежки цепей и стремление неприятеля охватить высоту.
В деревушке на вершине, состоявшей из дюжины брошенных и разбитых снарядами домов, была в лицах изображена страшная сцена рукопашного боя. Фанагориец, проткнутый штыком, раскинулся рядом с венгерцем, в груди которого застряло русское ружье. Несколько таких же «говорящих» групп лежало тут в живописных неподвижных позах батальной картины. Был конец ноября. Снег в этой части Галиции еще не выпал, но крепкие утренние морозы уже начались. Почва была тверда, как железо, и убитые были покрыты тонким белым слоем инея. Благодаря этой погоде над полем сражения, так густо обозначенным трупами, не чувствовалось никакого зловония. Один венгерец очевидно сползал с вершины горы назад на четвереньках, когда цельный русский снаряд пронизал его торс насквозь, распылив голову и образовав обугленную трубу в теле. Было поразительно, что человек не упал затем плашмя, а так и остался стоять на четвереньках.
На подступах к деревушке погиб от русской пули командир венгерского батальона – моложавый майор. Можно было догадаться, что он храбро вел своих людей в последнюю атаку. Рядом с ним лежала обнаженная сабля. Он был одет в теплое, на меху, короткое пальто серо-синего цвета с дорогим меховым воротником. Из его походной сумки высыпались разные мелкие предметы, в том числе такие, которые говорили, что майор и в условиях войны был не прочь поухаживать, случайно, но осторожно. Теперь лицо его, точно припудренное инеем, бесстрастное и каменное, было обращено к небу.
Через какие-нибудь полчаса его тело раскачают козловцы, назначенные для уборки трупов, над огромной братской могилой и полетит оно туда, чтобы с глухим звуком мешка с песком хлопнуться о слой тел, брошенных туда раньше… И унтер-офицер Козловского полка, стоящий на краю открытой ямы для счета погребаемых, поставит еще одну черточку в свою книжку. Мы похоронили на той вершине, а также потом внизу, в роще, несколько сот австрийских трупов.
Что касается фанагорийцев, то их тел оказалось мало, так как гренадеры успели сами позаботиться еще ночью о своих убитых. Тех же, кто остались неубранными, мы положили в отдельную от австрийцев братскую могилу.
Над павшими гренадерами и над венгерцами отслужили православную литию и поставили кресты с надписью. Тем и закончили недавнюю боевую драму, разыгравшуюся на высоте, которая теперь находилась в тылу нашей козловской позиции.
Противник после неудачной атаки отступил к линии фортов Кракова. Мы продвинулись вперед, выровнявшись с соседями справа и слева.
На этой позиции полк простоял дней десять, если не больше. Боевого соприкосновения с противником не было, и нам никто не мешал заниматься укреплением окопов и разными улучшениями. Даже артиллерия австрийцев ничем себя не проявляла. За время этой стоянки произошел только один заметный – и притом досадный – эпизод. Через центр козловского участка пролегало прямое шоссе от одного из фортов крепости. Как-то днем со стороны противника к нашим цепям подлетел открытый автомобиль с офицерами-австрийцами в качестве пассажиров. Это случилось так внезапно, что люди не сразу нашлись, что сделать, а когда сообразили и схватились за оружие, было уже поздно. Автомобиль, влетевший в наше расположение, успел дать задний ход. Несколько пуль, пущенных ему вслед, не принесли вреда ни ему, ни седокам. Последние, вероятно, штабные офицеры, хорошо и весело позавтракавшие, должны были благодарить судьбу, что их автомобильная прогулка по шоссе кончилась так благополучно.
