– Что это такое? – спросили они.
– Пули, – ответили мы.
Гости заторопились в обратный путь и быстро нас покинули, хотя мы гостеприимно предлагали им пройти дальше в наши окопы.
Выжила штаб полка из этого уютного места, в конце концов, артиллерия противника. Она принялась периодически «ошпаривать» нас гранатами – хутор и соседние горки. Иногда они проделывали это ночью, и наутро мы выходили смотреть на черные воронки, большими пятаками рисовавшиеся на ярко-белом снегу.
Впоследствии мы перешли в деревню далее в тылу, когда ее освободил штаб бригады.
За зимние месяцы позиционной войны вспоминаю два случая.
Было воскресенье. В походной церкви, при обозе первого разряда, шла служба, на которой присутствовал батальон, состоявший в резерве, и я с одним из офицеров полкового штаба. Церковь была устроена в большом амбаре. Служили истово, а певчие пели особенно хорошо и старательно. Обедня подходила к концу.
Вдруг, в торжественный момент выноса Святых Даров, мы услышали густой и грозный шум медленно идущего «паровоза», то есть 12-дюймового снаряда. Было впечатление, что он летит прямо на нас.
Шум приближался. Священник побледнел, но голос его не дрогнул! Не дрогнули и голоса хора! Среди солдат никто не обнаружил волнения. Казалось, все затвердели.
Затем где-то в тылу раздался громовой удар. «Паровоз» действительно летел через нас, но нацелен был в штаб бригады. Упав, он вырыл огромную воронку совсем рядом со зданием школы, где помещался штаб и где в то время чины его завтракали. Меткость была поразительная. В окнах школы выбило все стекла. Их осколками и мелкими осколками гранаты были ранены многие, в том числе А. С. Саввич и командир воронежцев Энвальд. К счастью, легко.
Я немедленно по окончании обедни поехал в штаб бригады и застал Саввича и Энвальда садившимися в бричку, чтобы отправиться на перевязку. Ни тот, ни другой не эвакуировались и вскоре вернулись в строй. Австрийцы стреляли изредка дорогими снарядами из этого крепостного орудия, которое, очевидно, установили на железнодорожной платформе и передвигали по рельсам, шедшим вдоль и позади их фронта.
Другой случай относится к области стрельбы из пушек по воробьям. В качестве воробья выступил я.
Я имел обыкновение, отправляясь с очередным визитом на позицию, брать с собою только одного конного ординарца. Мы следовали лощиной, которая вела примерно к центру позиции, доезжали до тылов и там оставляли лошадей хорошо укрытыми.
Как-то раз при посещении окопов 2-го батальона, обойдя эти окопы, я немного посидел у командира батальона, который угостил меня полевым завтраком. Затем я пошел к нашим лошадям, и скоро мы с ординарцем зарысили назад по лощине. Вдруг свистнул одинокий снаряд, и в полуверсте впереди над лощиной разорвалась шрапнель. Мы продолжали движение.
Через несколько минут другая шрапнель шумно и эффектно разорвалась перед самой головой моей лошади. Приближения снаряда мы не слышали, так как были, очевидно, точно в створе траектории. Вы никогда не слышите той пули, которая в вас попадает.
Лошадь, окутанная дымом, бросилась в сторону. Ординарец спешился и подбежал ко мне. Но все обошлось благополучно. Если бы вместо маленького перелета это был маленький недолет, я получил бы весь заряд шрапнели, которая кончила бы мою жизненную карьеру! Известно, что сноп пуль и осколков шрапнели летит вперед.
Всю эту сцену видели офицеры и люди резерва, расположенного неподалеку. Им показалось, что я убит, и они даже предупредили об этом по телефону штаб полка.
Посидев с четверть часа в ближайшей хате и оправившись, я поехал дальше и вскоре обрадовал своим появлением офицеров штаба.
Очевидно, австрийцы видели, как я подъехал к позиции, может быть слышали, как люди отвечали в окопах на мое приветствие, и решили подстеречь «командира».
Первая шрапнель была пристрелочной. Когда мы подъехали к отмеченному месту, орудие выпустило шрапнель «на поражение». И, вероятно, с австрийского наблюдательного пункта представилось, что снаряд ловко подстрелил воробья!
Два слова о форме Козловского полка. Будучи третьим в дивизии, он имел белые околыши на фуражках и белые петлицы на шинелях. Погоны у солдат и просветы на золотых погонах у офицеров – синие (всегда у второй бригады, тогда как в первой – красные). На погонах и эполетах (дно на последних – синего сукна) – цифра «123».
Парадный мундир двубортный, с белым лацканом. В отличие от гвардии, где все лацканы были красные (кроме четвертых полков в дивизиях), армейские полки имели лацканы по основному цвету полка; таким образом, пензенцы имели красные, тамбовцы – синие, козловцы, как сказано выше, – белые и воронежцы – темно-зеленые.
В парадном строю дивизии это должно было быть красиво.
Головной убор – небольшая папаха из серой мерлушки.
Ко всему этому пришли незадолго до войны, ощупью и после нескольких лет проб и исканий.
Сначала заменили псевдорусский двубортный мундир без единой пуговицы и на крючках двубортным с пуговицами. Затем, в 1911–12 годах порешили отказаться от темно-зеленых мундиров в армии и иметь только форму защитного цвета хаки. Сохранив однобортный китель этого цвета, нацепили на него, для парадной формы, фальшивый лацкан. Он пристегивался крючками изнутри, а его наружные пуговицы не играли никакой полезной роли. С точки зрения покроя это была вопиющая бессмыслица. Выше пояса находился двубортный лацкан (хотя и фальшивый), а ниже виднелся разрез однобортного кителя. На обшлага пристегивались у офицеров при парадной форме галунные петлицы. Сложность и вздорность этих изобретений интендантского ведомства скоро были заменены, и тогда снова вернулись – для парада – к традиционным темно-зеленым мундирам описанного выше типа, против которого не могло быть возражений со стороны портных.
Как я говорил выше, в начале апреля 1915 года меня вызвали из полка для исполнения должности начальника штаба 31-й пехотной дивизии. Вернуться в полк после этого не пришлось. 9 мая состоялся Высочайший приказ о моем назначении командующим лейб-гвардии Измайловским полком.
О командовании козловцами я уносил самые приятные воспоминания. За эти полгода мы были не в одной серьезной переделке, и я ни разу не имел случая пожаловаться, хотя бы про себя, на дух, воспитание и боевую надежность моих подчиненных, офицеров и солдат. Я получил от А. С. Саввича отличное наследство, и мне оставалось только поддерживать и взращивать то, что он насадил. Состав офицеров был более чем на высоте. Я всегда знал, что они поймут меня и помогут – от сердца и энергично.
Я уже отметил выше И. И. Пургасова, В. П. Пьянова-Куркина, А. И. Калишева и А. М. Ляпунова как выдающихся офицеров. С благодарностью вспоминаю капитана Гальваса (командира 3-го батальона) и подполковника Н. с его скобелевскими баками и голубыми глазами.
Полковой адъютант Рязанцев, милейший юноша Рыбин, С. И. Васильев, Кременецкий и многие другие, фамилии которых, к сожалению, забылись, встают в памяти.
