Саввич не имел академического стажа, но был умен и умел себя образовать; он по заслугам выдвинулся сравнительно быстро из обыкновенной армейской среды. Происходил Александр Сергеевич из хорошей дворянской семьи юга России; в нем чувствовались личное достоинство и традиции хорошего помещичьего уклада.
Таким же барином был и артиллерист Телешов. Он вспомнил, между прочим, что недавно скончавшийся генерал Гильхен, мой тесть, служил в 31-й артиллерийской бригаде во время войны 1877–78 гг., участвовал в штурме Плевны и имел пожизненно мундир бригады.
Начальник дивизии Кузнецов носил редкое длинное имя, которое я уже забыл и за которым можно было подозревать происхождение из духовенства, любившего щеголять такими необычными именами. Это был человек небольшого роста, плотный, с черной, седеющей острой бородкой, обильно распространявшейся на щеки; был он «мрачно» умный и с патентом офицера Генерального штаба; несообщительный, – в противоположность жизнерадостному Саввичу. Служить с ним было все же возможно без трений. Едва ли Кузнецов был вообще способен на дружеское сближение, но, раз уверовав в подчиненного, он не мешал ему работать и шел навстречу.
Параллельно со службой он систематически вел какие-то записки в крошечных книжках, которые вынимал из кармана по несколько раз в день и что-то в них записывал. Быть может, это был дневник, в котором историк мог бы потом найти хронику событий – больших и малых – не только по дням, но и по часам. Тайна этих аккуратных заметок мелким почерком осталась нераскрытой и, наверное, ушла в могилу с их автором.
В подчинении у меня должны были находиться два ближайших помощника: офицер Генерального штаба – по «строевой» части и «хозяйственный» адъютант. Но первого, после отъезда Кардашенко, не заместили, почему помощник у меня оказался один, если не считать офицеров, присланных из полков для связи, и офицера, заведовавшего обозом.
Должен тут же отметить, что я ни разу не ощутил отсутствия в штабе младшего офицера Генерального штаба, несмотря на горячее боевое время, которое пришлось пережить. Я предпочитал сам составлять и диктовать все тактические распоряжения, это ускоряло процесс, а мой хозяйственный помощник оказался отличным сотрудником «на все руки». Это был капитан Федор Иванович Васильев, офицер 124-го пехотного Воронежского полка, очень неглупый, степенный, с правильными чертами лица, просившимися на византийскую икону. Он, как и Саввич, происходил из мелкопоместного помещичьего круга Харьковской губернии. Младший брат его Сергей служил под моим начальством в Козловском полку и ведал полковой пулеметной командой.
При всей своей степенности Федор Иванович был расторопным офицером, быстро схватывал суть дела и быстро приводил в исполнение все ему порученное. Я с удовольствием узнал в эмиграции, что он и его семья – тоже степенная и точная, в отца, – находились в Египте, в Александрии. Мой измайловский сослуживец А. Я. Бретцель подружился с ним и привлек к своему изданию исторического сборника «Измайловская Старина».
В Египте же, по странной случайности, в Каире, очутился с семьей и А. С. Саввич.
С обоими харьковцами я обменялся дружескими письмами, Ф. И. Васильев вспомнил кое-что из нашего общего прошлого, и в том числе загадочные записные книжки Кузнецова.
В общем, личный состав штаба 31-й пехотной дивизии – командный и исполнительный – казался достаточно хорошо подобравшимся. Слаженность управления и отсутствие разногласий вскоре были доказаны на практике в обстановке чрезвычайного боевого испытания.
Одним ранним и поистине прекрасным утром мы были разбужены непривычным громом орудий, превратившимся скоро в сплошной гул. Так приветствовал нас на рассвете 19 апреля 1915 года (старого стиля) фельдмаршал Макензен.
Начиналось второе галицийское сражение, в результате которого нам суждено было, шаг за шагом, потерять плоды первого, пожатые осенью 1914 года.
В войсках 10-го армейского корпуса ждали атаки – слишком очевидны были признаки подготовки к ней противника. В течение недель перед тем велась редкая, но систематическая артиллерийская пристрелка по нашим позициям и тылам. Появились новые виды снарядов – шрапнели с двойным разрывом, более мощные гранаты. Летали чаще аэропланы, как бы разглядывая сверху наше расположение и делая съемки вдоль и поперек русской укрепленной полосы. Никто им не мешал: своя авиация почти отсутствовала, противоаэропланных батарей не существовало. И лишь пехотные солдаты развлекались, стреляя в небо из ружей и извещая беспорядочной трескотней выстрелов о появлении над головами неприятельских летчиков.
Наконец, противник производил усиленные разведки нашей передовой линии. Захваченные нами пленные принадлежали иногда к новым частям, появившимся перед фронтом корпуса. Некоторые из более разговорчивых пленных показывали, что прибыли сильные подкрепления, артиллерия и, главное, германцы, которых до того не было на этом участке фронта.
Обо всем этом войска, конечно, доносили наверх. Сводка штаба корпуса шла в штаб 3-й армии. Армейская – в штаб фронта… Но никто, как будто, не реагировал на сведения о возможном сосредоточении против нас значительных сил. Задачи оставались прежние, пассивно оборонительные, на непомерно растянутом фронте. О подкреплениях не было и помину: наша стратегическая мысль усердно работала в направлении организации удара крайним левым флангом Юго-Западного фронта и носилась с проектом нашего вторжения в Венгрию и похода на Будапешт, а оттуда – на Вену!
На этот удаленный от нас фланг весною 1915 года и слали те резервы, которыми еще располагали Юго-Западный фронт и Ставка.
Планы эти, разумеется, как нельзя лучше играли в руку противника.
Как-то в конце февраля или в начале марта я получил в штабе Козловского полка секретную сводку сведений о группировке наших сил вдоль Карпатского хребта, по линии, в которой 10-й армейский корпус представлял собою загнутый назад правый фланг, глядевший не на юго-запад, а на запад.
Разобравшись в этой сводке и зная о нашем широком плане, я изумился его легкомыслию. Силы наши казались кружевом, одинаково слабым на всем протяжении.
Где находились и откуда можно было взять крупные резервы – не корпус или два, а больше, – чтобы образовать, во-первых, необходимый для удара кулак и, во-вторых, для развития наступления с чрезвычайным удлинением наших сообщений?
Не дело командира полка выступать с возражениями против плана Верховного Главнокомандующего. Тем не менее я не удержался и в полуофициальном порядке написал в штаб дивизии рапорт с изложением своих тревожных мыслей. Я не смел упомянуть о снарядном голоде, который перестал быть секретом в войсках; всякая большая наступательная операция могла при нем обратиться в катастрофу.
Мне неизвестно, какая участь постигла мой рапорт, написанный, разумеется, в холодных, выдержанных в строгих рамках дисциплины тонах. Передали ли его дальше, в штаб корпуса, или погребли в бумагах штаба дивизии под небрежной рубрикой «к делу»? Или еще прибавили: «Всяк сверчок знай свой шесток».
10-й корпус состоял из дивизий: 9-й, 31-й и 61-й. В таком порядке они и стояли, считая справа налево, на позиции к югу от Тарнова до Горлицы.
