Штаб полка приютился в каком-то одноэтажном домике, почти без мебели, может быть, в бывшей школе. Мы находились так близко к боевой линии, что к нам залетали ружейные пули. На моих глазах, в полушаге, был убит на крылечке дома солдат – вестовой. Пуля попала прямо в сердце, он мгновенно рухнул и было видно, как краска быстро и плавно сбежала с загорелого лица, сменившись мертвенной синеватой бледностью.
В одной из комнат дома складывали на полу, на соломе, некоторых из раненых и делали им первичную перевязку в ожидании дальнейшей эвакуации в тыл. В числе раненых был австрийский солдат, большого роста и богатырского сложения. Осколок снаряда попал ему в живот, положение бедняги было безнадежно, и зияющую рану лишь для приличия прикрыли бинтом и ватой. Но раненый не мучился и не страдал (быть может, ему сделали впрыскивание). Он даже нашел нужным похвастаться своей раной, приподняв слой окровавленной ваты и показав мне ужасное широкое отверстие, через которое можно было видеть внутренности. Ему хотелось поговорить со мною о своих домашних, и он пытался достать и показать мне какие-то письма и фотографии. С моим элементарным немецким языком я не мог быть бойким собеседником, но жестами старался подбодрить и обнадежить его, читая в его добрых, вопрошающих глазах желание одного ответа: что он будет жить! Наконец он попросил меня принести ему воды.
Когда, через две или три минуты, я вернулся с чашкой воды, мой австриец уже был мертв, и по его открытому потускневшему глазу неторопливо ползла муха.
В ночь на 4 октября полк получил, наконец, определенную задачу; сменить другой полк в окопах на позиции несколько севернее, на высоте впереди замка и деревни Мезенец. Смена произошла до рассвета, в полной темноте. Меня со штабом провели по какому-то открытому пространству в блиндаж полкового командира. Это был узкий окоп, углубленный в землю только на высоту стоящего человека и перекрытый поверху накатником и небольшим слоем земли. В окопе было устроено нечто вроде передней, имевшей два шага в квадрате. В этой прихожей помещались телефоны и телефонисты – связь с батальонами и со старшими штабами. Собственно командирское помещение имело в длину не более пяти шагов, с узким посередине проходом между двумя земляными ступеньками. Они служили нам диванами для сидения, как в омнибусе, и лежанками. Со мной находились полковой адъютант Рязанцев, заведующий связью Рыбин и начальник полковой пулеметной команды Васильев.
Утро 4 октября наступило осенне-серое; небо было покрыто густыми облаками. Но противник принял меры, чтобы оживить его. С первым светом он обрушился на нашу позицию всею силою артиллерийского огня, которым располагал. Стало совершенно очевидно, что за этой энергичной подготовкой последует атака. Защищали мы лысую, плоскую высоту, поспешно укрепленную. Считалось достаточным вырыть узкие щели, в которых стрелки могли стоять в рост, и прикрыть их головы легкими козырьками от шрапнельных пуль и легких осколков. Сообщение с резервами и с тылом производилось по узким ходам сообщения, по которым можно было двигаться только вереницей, по одному человеку в ряд. Чтобы уберечь эти коридоры от продольного обстрела, ходы сообщения строились зигзагами и, по возможности, в складках местности, менее подверженных огню противника. Прочность укрепления позиции много зависела от ее устройства в глубину и от связи фронтовой передовой линии огня с резервами. Если бы бой не начался сразу после смены полка, я мог бы днем ознакомиться с характерными чертами порученного мне сектора обороны и принять меры к тем или иным улучшениям. Теперь приходилось пользоваться тем, что было, и зарядиться известною долею фатализма. То, что было, судя даже по карте, показалось мне малонадежным и поверхностным. Позиция не успела получить должного развития. Ничего или очень мало было сделано, чтобы парализовать трудности сообщения с тылом через эту ужасную лысину, которую противнику ничего не стоило держать под густым артиллерийским огнем. Штаб полка догадались расположить в каких-нибудь шестистах шагах от среднего батальонного участка и на самой вершине лысины. Будучи прижат к одному из батальонов, командир полка своей близостью мог только мешать работе этого батальона, а с другими батальонами сообщение шло не из глубины, а вдоль боевого фронта. От блиндажа полкового штаба не было вырыто через плешь никакого хода сообщения в тыл, начинавшийся в парке замка Мезенец. Люди, перебегавшие днем, под градом снарядов, открытую высоту, напоминали беспомощных обывателей без зонтиков и макинтошей, застигнутых проливным дождем.
Непрерывность обстрела была такова, что свист снарядов сливался в один сплошной монотонный гул, производивший на слушателя неожиданный результат: вместо того чтобы тревожить, этот свист успокаивал и клонил ко сну!
Как и следовало ожидать, австрийцы под вечер атаковали наши окопы, но были отбиты огнем с коротких дистанций; устроившись, атаковали еще раз и опять были отбиты. Наступила темная ночь. Все стихло. Мы лихорадочно исправляли повреждения в окопах и проводили дополнительные ходы сообщения. Не сомневались, что наутро противник возобновит атаку.
Действительно, вскоре после 7 часов утра началась та же монотонная долбежка, на которую отвечала откуда-то наша артиллерия, явно более слабая. Штаб полка продолжал сидеть на своей вершине под центром купола, образуемого встречными траекториями чужих и своих снарядов. Из штаба дивизии периодически раздавался по телефону басистый и уверенный голос Саввича, которого сделали начальником бригадного боевого участка.
Милый Александр Сергеевич ободрял и поощрял. Я жаловался, что у нас нет своей батареи, которая могла бы обслуживать огнем частные нужды полка и содействовать ближним огнем отбитию атак. Саввич обещал это дело устроить и переговорить с дивизией, а если понадобится, то и с корпусом.
Пока что мы в этот день снова отразили приступ австрийцев своими бедными средствами. Помнится, что в некоторых местах дошло чуть не до штыковой схватки.
На другой день повторилось примерно то же самое, но я успел перевести штаб несколько более в глубь и за середину участка, начинавшего получать особое значение. Наша плешь была сильно обстреляна, и одна шрапнель влетела в «прихожую» и там разорвалась, убив одного телефониста и ранив двух. Я в эту секунду стоял в проходе блиндажа и был только окутан дымом. Но пулеметчик С. И. Васильев, который сидел на «диване» и с которым я в то время разговаривал, вдруг упал, как подкошенный, на бок. Мелькнула мысль, что он убит, но оказалось, что Васильев только впал в глубокий и долгий обморок. Когда он очнулся, выяснилось, что он оглох: у него под напором струи газов лопнула барабанная перепонка правого уха, которое было обращено ко входу. С наступлением темноты Васильева пришлось эвакуировать. Контузия была тяжелой.
На третий день боя я получил-таки желанную батарею. Но, увы, моему удовольствию суждено было продолжаться недолго: едва ставшая у замка батарея открыла, что называется, рот, как противник засыпал ее 6– и 8-дюймовыми гранатами. Вскоре эти снаряды начали удачными очередями ложиться на самую батарею, и она, понеся потери, отправилась «искать новую позицию». Вдогонку ей неприятель послал с форта парочку 12-дюймовых «чемоданов», которые взрыли в господском польском парке огромные воронки. Больше мы о батарее ничего не слышали.
