Я взял с собою полкового адъютанта и кое-кого из связи. Сначала мы пошли по пахоти целиной, от закрытия к закрытию, но было очень вязко, нога утопала в глинистой почве; скоро это мне надоело, и я сказал сопровождавшим меня, чтобы они продолжали движение – осторожно и целиной, а я пойду прямо по шоссе.
Я встретил тут новую роту, шедшую согнувшись в пришоссейной канаве, в этом случайном ходе сообщения, приближавшем к кладбищу. Поздоровавшись с людьми, я пошел впереди них вместе с фельдфебелем. Противник заметил наше движение и открыл огонь – шрапнельный вдоль канавы и пулеметный во фланг, со стороны лесистой горки. Пулеметные пули густо шлепались на шоссе, поднимая взбрызги пыли, как это делают первые тяжелые капли дождя. Одна шрапнель разорвалась очень метко и низко, как раз над головой нашей маленькой цепочки.
Она так окутала дымом фельдфебеля, что я думал, он убит. Но дым рассеялся, и я увидел фельдфебеля живым и даже не раненым. Мы продолжали движение.
Я остановился, когда рота развернулась и побежала к кладбищу, которое отстояло теперь шагах в пятистах.
Что фактически могла сделать эта горсточка чужих людей, случайно где-то перехваченных? Получилась небольшая оттяжка, но противник, в явно превосходящих силах, поддержанный интенсивным артиллерийским огнем, продолжал наседать.
Против центра позиции и на левом фланге тоже шли атаки. От окопов оставалось одно воспоминание, а полк понес такие потери, что батальоны сократились наполовину. Вступив в бой с почти полным составом офицеров, полк насчитывал теперь на все четыре батальона не более десяти офицеров.
Надо было быть готовым на все, и я дал штабу полка указание, куда отойти. Батальоны знали раньше о направлении своего отхода на новую позицию.
При себе я оставил только офицера для связи, поручика Рыбина, приказав вестовым с нашими верховыми лошадьми скрыться в ближайшей молодой роще. Влиять на ход боя я в эти минуты более не мог. Мне показалось, что я чего-то не сумел выполнить, что не все возможное было сделано и что я с позором «провалился» как командир полка. С этой мыслью, граничащей с отчаянием, пересекал я поле, как вдруг увидел, что какая-то часть, вероятно, рота, не козловцы, в беспорядке «утикает» в тыл без офицеров.
Я бросился к этой роте, как к последнему средству, посланному судьбой. Остановив людей и накричав на них, я приказал Рыбину привести роту в порядок, развернуть и вести в направлении на парк и замок Мезенец, к которым – я был уверен – должен был с другой стороны приближаться противник.
Наступление это, совершавшееся по открытому полю, сейчас же было замечено австрийцами, и они обстреляли нас шрапнелью. Они не могли видеть превращения отступавшей роты в наступавшую, так как перехватил я ее в кустах и в роще, и ее появление из-за этих закрытий должно было казаться им подходом свежего резерва.
Рыбин через несколько минут был ранен в голову (к счастью, довольно легко, как оказалось впоследствии) и должен был покинуть строй. Но пущенная вперед рота выполнила свою задачу и окопалась наспех по сю сторону господской усадьбы, преграждая дальнейшее распространение противника вглубь нашей позиции. День начинал клониться к вечеру. Я присоединился к нашим лошадям и, выждав, пока шрапнели перестали обсыпать нас пулями и ветками, сел на лошадь и поехал на новую позицию полка. Въехал я на нее спереди, так сказать, со стороны неприятеля! В штабе полка обрадовались, увидев меня, – там начинали тревожиться за мою участь. Успокоились они, успокоился и я, убедившись, что полк занял новую линию, как говорилось официальным языком, стройно и в порядке. Уступили мы противнику на пятый день жестокого боя всего-навсего около километра-двух в глубину, потеряв только наше выступное положение и выпрямив общую линию.
Австрийцы, понесшие, очевидно, тоже большие потери, достигнувшие успеха главным образом благодаря своей артиллерии, не преследовали и удовлетворились занятием района Мезенец.
Не посыпались на голову козловцев с их новым командиром и громы со стороны старшего начальства. Наоборот, оно оказалось довольно: стратегически удалось задержать наступление численно превосходного противника, рассчитывавшего на решительные результаты; слабый Козловский полк на растянутой позиции сделал в этой операции гораздо больше, чем можно было ожидать.
На другой или третий день, когда наступило очевидное боевое затишье, в полк приехал Д. Д. Шипов. Он неожиданно вошел в амбар, в котором, на задворках какой-то деревушки, приютился штаб полка. Шипов сказал мне, что получил мой подробный рапорт о пятидневном бое, что читал его с волнением и проникся почтением к боевой работе полка.
– Что касается до его славного командира, – прибавил он, дружески меня обняв, – то я низко кланяюсь ему и сочту своим долгом представить вас, Борис Владимирович, к высшей боевой награде.
Затем Шипов обошел по окопам роты; увы, их стало восемь из прежних шестнадцати, так как я вынужден был свести понесший большие потери полк в два батальона при десяти офицерах. Шипов умел просто и искренно говорить с солдатами, не подделываясь под псевдопростонародный язык, и не играл в Суворова. Он сердечно поблагодарил уцелевших офицеров и солдат за доблесть в бою. В дальнейшем моем командовании козловцами, а потом измайловцами, ни один из начальников дивизии (Шипова в 31-й дивизии скоро сменил Генерального штаба генерал Поликарп Кузнецов) не утруждал себя благодарить людей за боевую службу, которая стоила благодарности старшего начальства. Только корпусной командир – старик Безобразов приехал нарочно в Измайловский полк поблагодарить его за Красностав…
Как бы обещав мне «высшую боевую награду», то есть Георгиевский крест, Шипов натолкнулся, по-видимому, в своем штабе на противодействие, в результате которого меня представили не к кресту, а к Георгиевскому оружию.
А когда эта награда была объявлена (без малого через год), я с величайшим удивлением прочел описание подвига полка – до того он оказался искаженным. Говорилось об отражении непрестанных атак превосходных сил противника и удержании позиции в течение почти двух недель (с 4 по 23 октября) с переходом в контратаки и со взятием ста пятидесяти пленных и пулеметов. На самом деле никаких повторных атак после 8 октября австрийцы не производили; мы заняли новую позицию спокойно, без помех, и все части дивизии успели на ней укрепиться. Так мы и простояли, вернее, просидели, вплоть до смены, состоявшейся в последних числах октября. Противник ограничивался довольно редким артиллерийским обстрелом скорее пристрелочного характера.
Размазав и расплющив бой во времени, умолчав про трудности, в которых он велся в течение пяти дней, когда артиллерия противника нас косила, а мы отбивали атаки главным образом штыками, штабные редакторы представили дело бесхарактерным и бледным. Шипов же, как я уже говорил, находился в этой области штабного писательства в руках своего начальника штаба. Остаток пребывания 31-й дивизии под фортами Перемышля ознаменовался для Козловского полка только тем, что как-то, после передвижения его на новую высоту, австрийская 12-дюймовка чуть не взорвала на воздух штаб полка в полном его составе. В тот период войны практика устройства глубоких блиндажей на русском фронте, особенно в Галиции, еще не пустила корней. Погода оставалась хорошей, и штаб полка расположился вблизи опушки леса на вершине высоты, соорудив из ветвей легкий шалаш. Он способен был защитить лишь от дождя и отчасти от ночного холода.
