– Я скорее умру, чем поеду к тете Дороти. Ты отлично знаешь, что она собой представляет, Гленда.
– Да, но есть ли у тебя выход? Стоит тебе выйти из дома, и мужчины посчитают, что могут делать с тобой все, что угодно. Они верят, что ты потаскуха и что Джеймс уже спал с тобой. Дамы тебя не пощадят. Папа сказал, что не позволит тебе больше участвовать в скачках. Твоя репутация погибла, Джесси. Есть только один выход – ты должна уехать.
– Если я уеду, ты и мама попытаетесь обманом заставить Джеймса жениться.
– Это не твое дело. О, я поняла! Ты была в саду, потому что подслушала нас. Хотела помешать мне получить Джеймса! Но я его получу во что бы то ни стало.
– Он не стоит тебя, Гленда.
– Если он действительно благородный и порядочный человек, значит, когда-нибудь будет достоин меня, и постарается заслужить мою руку. Но Джеймс должен знать, что женитьба на мне принесет большое приданое. Конюшни Уорфилдов.
– А как насчет меня? Разве здесь нет моей доли?
Гленда, улыбнувшись, подплыла к стулу у письменного столика и уселась.
– Но отец, несомненно, что-нибудь для тебя сделает. Все эти годы ты была прекрасным жокеем и выиграла много призов. Он о тебе позаботится.
Видя, что Джесси ничего не отвечает, Гленда добавила:
– Я дам тебе достаточно денег, чтобы добраться до Нью-Йорка. Это все, что у меня есть, но я охотно отдам тебе триста долларов.
– Немалая сумма, – обронила Джесси.
Она сама отложила почти тысячу долларов, начиная еще с той поры, когда зрители бросали малышке мелкие монетки.
– Да, но думаю, что тебе они пригодятся. Я без сожалений расстаюсь со своими сбережениями, так что не тревожься. Возьми деньги, Джесси. Уверена, что у тебя все будет хорошо. Я даже написала тете Дороти и сообщила о твоем приезде. Естественно, я писала от имени мамы. Увидишь, Джесси, все к лучшему.
– Триста долларов.
– Да, и два платья.
– Два твоих лучших наряда или обноски трехлетии давности?
– Ну... ладно! Одно из моих лучших платьев и три немного похуже.
– – И новый плащ лимонного цвета, подбитый бархатом.
– Но это грабеж!
– Как хочешь, Гленда.
– Но ты поклянешься, что уедешь?
Джесси выглянула в окно, на розарий, гордость матери и доказательство ее способности отыскать лучшего садовника в округе. Скоро воздух наполнится нежным ароматом. Только ее уже здесь не будет, она так и не полюбуется изумительными белыми цветами, которые садовник вывел в прошлом году. Но какое ей теперь дело до проклятых роз?
– Клянусь, – выговорила она.
Джеймс отправился в церковь. Он всегда ходил в церковь – матери доставляло удовольствие, когда сын ее сопровождал. Кроме того, он очень любил Уинси Иеллота, священника. Уинси свято верил, что французы – народ неисправимый и все как один безбожники. Он доказывал это цитатами из Вольтера, бесконечно остроумного человека и, кроме того, закоренелого атеиста. Джеймс обычно безнадежно проигрывал в споре, потому что безудержно хохотал над чудовищным произношением Уинси, до неузнаваемости коверкавшим Вольтера.
Утро выдалось сумеречным. Джеймс помог матери выйти из кареты и, как только оказался в церкви, понял, что ищет глазами Уорфилдов. Они сидели на своих обычных местах, в пятом ряду.
– Не слишком близко, – заметил как-то Оливер – чтобы помешать человеку хорошенько вздремнуть, но достаточно далеко, чтобы Уинси не привязывался лично ко мне.
Но Джесси почему-то с ними не было. Джеймс, нахмурившись, разглядывал прихожан. Ему очень хотелось выбросить из головы назойливые тревожные мысли, но ничего не получалось. Джесси нет в церкви, потому что ее мать знала – остальные будут избегать девушку, как прокаженную. Поэтому ее оставили дома.
В нем нарастала неудержимая ярость. Все улыбались ему, заговаривали, справлялись о здоровье, лошадях и Марафоне. Джесси же пришлось бы выносить всю тяжесть позора.
Он с нетерпением дожидался конца проповеди Уинси, осуждающей рабство. Балтимор только что присоединился к союзу штатов, отменивших рабство, и Джеймс всем сердцем соглашался с этим договором.
Он не знал, что следует предпринять насчет Джесси, но этого так оставить нельзя. Когда служба наконец окончилась, он поднял глаза и увидел, как упорно Гленда уставилась на его чресла.
Только вечером он узнал, что Джесси уехала в Нью-Йорк, к тете Дороти. Гленда успела сообщить об этом всем желающим. Джеймс, который слышал жуткие рассказы Джесси о тете Дороти еще с той поры, когда девушке было четырнадцать лет, почувствовал себя самым большим подонком на свете.
Глава 11
Англия, неподалеку от Дарлингтона Чейз-парк, родовое поместье Уиндемов
Май 1822 года
– Милорд!
Маркус Уиндем, восьмой граф Чейз, поднял глаза на дворецкого Самсона, который умудрился неслышно пересечь огромную гостиную.
– Опять вам это удалось! Черт бы вас побрал, Самсон, откуда взялась эта кошачья походка?!
– Прошу прощения, милорд?
– Не важно. Когда-нибудь я привыкну. По крайней мере я приучился запирать дверь, когда мы с графиней заняты... ладно, оставим это. Что вам нужно?
– Появилась какая-то незнакомая молодая особа, милорд. Я никогда ее раньше не видел. Подошла к двери и постучала. Чем-то похожа на мою Мэгги в роли несчастной оборванки, требующей провести ее к хозяину поместья.
– Думаете, ей нужна работа? Пошлите девушку к миссис Эмори.
– Видите ли, милорд... в ней есть что-то, помимо того очевидного факта, что она из колоний
[3]
.
– Что? Черт возьми, Самсон! Колонии, говорите? – Граф поднялся, потирая руки. – Она должна знать Джеймса. Может, он ее и прислал. Вы уверены, что это не тетя Вильгельмина, Самсон? Стало быть, она спрашивала меня?
– Нет, милорд. Она не эта женщина. Что же касается юной особы... она, собственно, справлялась о Дачесс. Я немного приукрасил действительность, поскольку Дачесс неважно себя чувствует.
– После обеда ей стало гораздо лучше. Вот что, Самсон, позовите графиню, и мы вместе потолкуем с молодой особой из колоний, чем-то похожей на Мэгги. Знаете, как ее зовут?
– Джессика Уорфилд, милорд.
Десять минут спустя Самсон, получивший почетную должность дворецкого Чейзов в двадцать пять лет, ввел очень бледную, но полную решимости молодую особу в комнату Зеленых Квадратов, названную так из-за потолков, раскрашенных геометрическими фигурами. Она была обставлена великолепной позолоченной мебелью, а турецкие ковры на полу, так же как сто лет назад, сверкали яркими красками в лучах солнца, льющихся сквозь оконные стекла. На стенах висели картины, написанные раньше, чем Америка стала государством.
