Невротическая вялость представляет паралич инициативы и действия. В общем, она является следствием сильного отчуждения от себя и отсутствия целенаправленного управления поведением. Длительное переживание неудовлетворенного напряжения делает невротика полностью равнодушным, хотя иногда наступают периоды лихорадочной деятельности»
[182].
По мнению Карен Хорни, ощущение безнадежности — вот еще одна важнейшая характеристика невротической личности, которая запуталась в собственных противоречиях, которая понимает, что сконструированный идеальный образ «Я» и реальное «Я» — несопоставимы и, более того, идеальный образ недостижим в принципе, и которая презирает себя за неспособность измениться и стать идеальной.
Во второй половине 1940-х годов Карен Хорни по-прежнему обучала будущих психоаналитиков, консультировала клиентов, писала книги. Но постепенно в ее жизни становилось всё меньше обязанностей и всё больше удовольствий. Хорни много путешествовала по Европе, любила посещать Мексику, где жила ее дочь Рената. Где бы она ни была, на работе или на отдыхе, ее всегда сопровождал любимый кокер-спаниель Бутчи. Студенты и клиенты, общавшиеся с Хорни в это время, вспоминали, что она приглашала их к себе в офис около шести-семи часов утра и вне зависимости от погоды и времени года встречала их в комнате с распахнутыми настежь окнами, курила одну сигарету за другой, а Бутчи лежал у ее ног.
В свои шестьдесят с лишним Хорни не охладела к романтическим связям. Вот только отношение к ним изменилось. По воспоминаниям ее секретаря, Хорни однажды на полном серьезе решала дилемму — начинать ли новые отношения или купить собаку. В приоритете оказалась собака (тот самый спаниель Бутчи). Правда, позднее Хорни не удержалась и всё же завела новый роман.
По-настоящему близка в эти годы Карен Хорни была лишь с Гертрудой Ледерер-Экардт — свекровью своей дочери Марианны. Подруги вместе проводили время, а позднее даже купили дом и стали жить вместе. Гертруда фактически являлась ее секретарем и решала различные бытовые проблемы. Сама Карен не любила заниматься хозяйством и переложила всякие будничные мелочи на свою подругу. Но нельзя сказать, что Хорни лишь использовала Экардт в своих интересах. Этот союз приносил что-то ценное им обеим. Как вспоминала Ледерер-Экардт: «Мне нравилось быть наседкой, а ей (Хорни. — С. А.) вести себя как испорченный и избалованный ребенок»
[183]. Казалось, что Хорни наконец-то обрела покой и стала счастливой: «Я не знала никого, кто бы так искренне наслаждался жизнью. И было всё равно, что доставляло ей удовольствие в тот или иной момент. Это мог быть цветок, или Бутчи, делающий что-то забавное, или кусочек свежеиспеченного хлеба, или победа в игре… У нее всегда была счастливая, как у ребенка, улыбка»
[184].
В последней работе «Невроз и рост личности» (1950) Хорни писала о роли в формировании невроза того идеального образа, который складывается у человека в отношении самого себя. С целью компенсации собственной слабости или несоответствия требованиям окружающих человек придумывает свой идеал, наделяя его только лучшими чертами. Он начинает думать о себе как о самом умном, самом красивом, самом талантливом, самом могущественном и т. д., и только в превосходной степени.
Представления человека об идеальном себе во многом зависят от той стратегии защиты в отношении людей, которую он избрал. «Смиренный тип» личности представляет себя добрым, щедрым, сострадательным, практически святым. «Мстительный» непобедимым, умным, расчетливым. «Нарцисс» верит, что у него особая миссия, что он с легкостью может добиться каких угодно высот. Особенности идеального «Я» есть у каждого невротического типа, но у всех у них есть психический феномен, который Хорни обозначила как гордыня, подменяющая реальное самоуважение.
Беда невротика в том, что нигде больше, как только в собственных фантазиях, подобного идеального человека не существует. Он всеми силами пытается добиться недостижимого образа и не может этого сделать. Как следствие невротик еще больше презирает свое реальное «Я» за несостоятельность. В этом противостоянии двух «Я» Хорни видела главный внутренний конфликт.
«Когда человек смещает «центр тяжести» своей личности на идеальное Я, он не только возвеличивает себя; в неизбежно неверной перспективе предстает перед ним и его наличное Я: он сам, каким он является в настоящий момент, его тело, его сознание, здоровое и невротическое. Возвеличенное Я становится не только призраком, за которым он гонится, оно становится мерой, которой мерится его наличное существо. И это наличное существо, рассматриваемое с точки зрения богоподобного совершенства, предстает таким невзрачным, что он не может не презирать его. Хуже того, динамически более важно, что человек, которым он является в действительности, продолжает мешать ему, причем значительно мешать в его погоне за славой, и поэтому он обречен ненавидеть «его», то есть — самого себя. И поскольку гордость и ненависть к себе на самом деле представляют одно целое, я предлагаю называть всю совокупность этих факторов обычным словом: гордыня. <…>
Неважно, насколько неистово наш Пигмалион пытается переделать себя в сверкающее, великолепное существо — его попытки обречены на неудачу. В лучшем случае он может устранить из поля своего зрения некоторые досадные расхождения с идеалом, но они продолжают лезть ему в глаза. Факт остается фактом — ему приходится жить с самим собой: ест ли он, спит, моется, работает или занимается любовью, он сам всегда тут. Иногда он думает, что всё было бы гораздо лучше, если бы он только мог развестись с женой, перейти на другую работу, сменить квартиру, отправиться в путешествие; но от себя всё равно не уйдешь. Даже если он функционирует, как хорошо смазанная машина, всё равно остаются ограничения — времени, сил, терпения; ограничения любого человека.
Лучше всего ситуацию можно описать, представив, будто перед нами два человека. Вот уникальное, идеальное существо, а вот — чужой, посторонний человек (наличное Я), который всегда рядом, всюду лезет, мешает, всё путает. Описание конфликта, как конфликта между «ним» и «чужим», представляется вполне уместным, очень подходящим к тому, что чувствует наш Пигмалион. Более того, пусть даже он сбрасывает со счета фактические неувязки, как не относящиеся к делу или к нему самому, он никогда не сможет так далеко убежать от себя, чтобы «не отмечать» их. Он может иметь успех, дела его могут идти очень неплохо, или он может уноситься на крыльях фантазии к сказочным достижениям, но он, тем не менее, всегда будет чувствовать себя неполноценным или незащищенным. Его преследует грызущее чувство, что он обманщик, подделка, уродец — чувство, которое он не может объяснить. Его глубинное знание о себе недвусмысленно проявляется в его сновидениях, когда он близок к себе настоящему.
Наяву эта реальность вторгается болезненно и тоже узнаваема безошибочно. Богоподобный в своем воображении, он неловок в обществе. Он хочет произвести неизгладимое впечатление на этого человека, а у него трясутся руки, он заикается или краснеет. Ощущая себя героем-любовником, он может вдруг оказаться импотентом. Разговаривая в воображении с шефом как мужчина, в жизни он выдавливает только глупую улыбку. Изумительное замечание, которое могло бы повернуть спор и всё раз и навсегда уладить, приходит ему в голову только на следующий день. Как ни хочется ему сравниться с сильфом в гибкости и изяществе, это никак не получается, потому что он переедает и не в силах удержаться от этого. Наличное, данное в опыте Я становится досадной, оскорбительной помехой, чужим человеком, с которым случайно оказалось связанным идеальное Я, и оно оборачивается к этому чужаку с ненавистью и презрением. Наличное Я становится жертвой возгордившегося идеального Я.
