Второй следователь попытался написать протокол о моей работе на КВЖД, но, вероятно, такой протокол не гармонировал с ведением следствия, и он его уничтожил.
Что касается моей работы в Москве и моей бытовой жизни, то она протекала на глазах членов партии и партийных комитетов, так что было бы куда проще запросить информацию у них, а не собирать кухонные сплетни у дегенератов Полонского и Дрессен-Луковниковой.
Из некоторых вопросов следователя явствовало, что следственные органы обращались в партийные организации и к отдельным членам КПСС, знающих меня в течение 20–25 лет, но в материалах их ответов не было, а также не было ни одного отзыва о моей партийно-общественной работе, хотя я вел ее в течение всей своей сознательной жизни, и, надо сказать, вел неплохо.
Из вопросов следователя вытекало, что в его распоряжении были отзывы от Харбинского консульства о моей работе на КВЖД и моей бытовой жизни, но этого в материалах следствия не было.
Одним словом, в материалах следствия не было ни одного положительного отзыва о моей работе и жизни.
Следствие собирало кляузы и кухонные сплетни и все это записывало и предъявляло в качестве обвинительного материала…
Однажды следователь сказал: «Мы положительные отзывы на то или иное подследственное лицо не принимаем, их к делу не присовокупляем; нам надо собирать лишь отрицательный материал, от кого бы он ни исходил…».
Про такие гнусные приемы к подследственным я вспомнил, уже находясь в лагере, когда за миску супа или черпак каши уголовный элемент писал разные доносы на заключенных с 58-й статьей и эти доносы передавал уполномоченному НКГБ.
Полонские и Дрессен-Луковникова играли в моем деле такую же фискальную роль, но что они за это получили, мне неизвестно…
Прочтя эти гнусные доносы, я потребовал, чтобы мне дали очную ставку с Рудым и Резником.
На мое законное требование об очной ставке с этими лицами следователь мне отказал: «А где мы их будем искать? Рудый получил 25 лет, а Резник 10 лет, они оба в лагере!»
[41]
Поскольку эта следовательская стряпня была липой, следствию было невыгодно давать с ними очную ставку.
Я задал следователю вопрос:
– А что, гражданин следователь, вы ведь сами не верите в то обвинение, какое мне предъявляете?
Следователь ответил:
– А чем вы счастливее своих товарищей по работе на КВЖД, которые уже давно арестованы?
Ответ следователя означал: раз ты работал на КВЖД, то должен быть арестован.
К чему надо было собирать весь этот грязный материал? К чему было в ночное время врываться в квартиру и на службу, как врываются бандиты? Зачем надо было пытать меня?
Без этой бутафории я должен быть просто арестован как бывший работник КВЖД.
Характерно, что Рудый свои показания давал в 1937 году, в год расцвета арестов, а я был арестован в 1941 году, так что в течение четырех лет меня, как изменника Родины, предателя партии и диверсанта держали на свободе и разрешали работать в министерствах земледелия и заготовок. Я спросил следователя:
– Почему вы, имея на руках такой убийственный материал, не арестовали меня раньше?
Он ответил:
– Мы за тобой следили!
– А что выследили?
Он, не стесняясь, ответил крепким русским словом.
Следствие закончилось, теперь надо ждать суда…
С 29 июня по 7 июля я чувствовал себя спокойно, спал нормально, ночью никто не беспокоил, кушал вовремя, ежедневно пользовался пятнадцатиминутной прогулкой в маленьком дворике, пользовался книгами из тюремной библиотеки, для чтения мне приносили очки. Разрешили выписку на продукты.
Я был за себя спокоен. Будет суд, суд Советский, он разберется в соответствии с революционной законностью; отметет все эти кляузы, сфабрикованные на основании лжепоказаний, и я снова буду на свободе и приступлю к своей работе, забуду злосчастные два с половиной месяца, проведенные в тюремных застенках… Все можно забыть, за исключением позорного «правежа».
Но как я ошибался в своих расчетах и как был глуп и наивен…
7 июля 1941 года – незабываемый день в моей жизни.
В 4–5 часов утра открывается в камеру дверь, входит солдат и называет мою фамилию. Я немедленно вскакиваю с постели, получаю от него распоряжение одеваться, собирать свои вещички и следовать за ним.
Я быстро оделся, забрал свой скудный скарб, попрощался с товарищем по камере и последовал за солдатом.
Спускаемся на нижний этаж, там меня помещают в бокс. О своей дальнейшей судьбе я ничего не знаю. Ожидающие меня эксперименты держатся под большим секретом.
В скором времени загадка разгадывается.
12. Вручение обвинительного заключения
Открывается дверь в бокс, входит офицер и вручает мне обвинительное заключение
[42].
Я расписываюсь
[43] и заявляю, что для ознакомления с обвинительным заключением мне необходимы очки.
На мою просьбу офицер был глух: он сделал свое дело, расписка получена и находится у него в кармане, а прочтешь ты обвинительное заключение или нет, ему безразлично. И он вышел из бокса.
Через некоторое время меня обыскали с присядкой, вывели из бокса, посадили в злосчастный воронок и повезли в неизвестном направлении.
13. В Бутырках
Меня привезли в Бутырскую тюрьму
[44], провели двором. Я заметил, что во дворе было много зелени.
Потом провели в один из корпусов, поместили в одну из коридорных комнат второго или третьего этажа.
В комнате было 2–3 человека. Не было ни столов, ни коек – как видно, комната была нежилая.
Одним за другим сюда стали прибывать люди из разных тюрем города. Все в недоумении: почему их сюда привезли?
Поскольку у каждого прибывшего на руках имелось обвинительное заключение, пришли к выводу, что нас здесь будут судить, – но когда?
Некоторые высказывались, что сегодня. Но были основательные возражения. Если сегодня, то, согласно Конституции, обвинительное заключение должно быть вручено за 72 часа до суда… Причем все прибывающие привлекались по 58-й ст. Уголовного кодекса с теми или иными пунктами.
