И одновременно в голову приходит мысль: почему я должен ноги бить в этих злосчастных лагерях, а не те, кто меня загнал сюда и сидит где-то высоко, вершит судьбы советских людей якобы во имя трудового народа, а этот трудовой народ пачками загоняют в тюрьмы и лагеря…
Нет, я не должен погибнуть. Я должен бороться за свою жизнь и не дать восторжествовать истинным врагам народа.
Мои товарищи, хотя с большим трудом, все же меня дотащили до зоны.
Бригадир немедленно пошел в амбулаторию к врачу, попросил, чтобы меня положили в стационар.
И меня положили в стационар…
20. В стационаре
Стационар тогда выглядел неважно, не то что в последнее время моего пребывания [в лагерях], когда там были порядок и чистота.
Нас троих положили на двух топчанах, постелили два матраса, дали два одеяла и две подушки, набитые соломой; лежавшему в середине было тепло, а лежавшим по краям холодновато.
В комнате было тепло. Топилась голландская печь, в печи трещали дрова, дверка печки была открыта.
Приятно было смотреть на огонек и слушать, как потрескивают дрова в печке.
Наверху горела семилинейная керосиновая лампа
[64], слабо освещавшая палату. Кто-то из лежащих здесь принес мне банку горячей воды, чему я был бесконечно рад.
Выпив кипяток, я немного согрелся, и на душе стало повеселее.
После этого я снял с себя ватные брюки, разделся до нательной рубашки и кальсон, лег на матрац не первой свежести и без простыни.
Перед этим я спал в нетопленом бараке в ужасном холоде, на голых нарах, в бушлате, в телогрейке и в ватных штанах… И вот какая мне выпала отрада – спать лег раздетый!
Перед этим я терпел и холод, и голод, ходил на работу за 7–8 км, носил на себе топор, пилу и железную лопату; не всегда имел банку кипяченой воды, чтобы немного согреться… И вот из таких условий меня привели в теплую светлую комнату, где топится печка и потрескивают дрова, где я разделся до белья, лежу на матрасе под одеялом, и хотя немного тесновато, но в тесноте, да не в обиде… Лежу и думаю: не это ли настоящий земной рай! Может быть, денька 3–4 дадут мне здесь отдохнуть?
Ночь проспал хорошо, утром принесли завтрак: пайку хлеба и банку горячей воды без сахара.
После завтрака стал знакомиться со стационаром.
В стационаре было 3 или 4 комнаты.
В нашей комнате помещалось 12–14 человек, в ней было относительно чисто, но в других комнатах всюду была грязь, в особенности в палате, где лежали «поносники».
Эти люди искусственным способом вызывали у себя понос, принимая большие дозы соляного раствора, мыла, сырой воды и даже раствора азотнокислого удобрения; морили себя голодом. Одним словом, принимали все, лишь бы вызвать у себя понос.
Редким эта симуляция удавалась; в большинстве своем эти люди «нарезали дубаря» и шли на «девятую делянку»
[65].
Врачебный персонал стационара с этим злом вел борьбу, но не очень активно.
Поносники беспрепятственно бродили по всем палатам стационара и разносили заразу; уборная в стационаре была одна; они своими экскрементами пачкали крышки стульчака, дверные ручки и тем самым заражали других людей.
После нескольких дней в стационаре у меня на ноге появилась флегмона
[66]; я не мог ходить, а еще через несколько дней, как я ни старался избежать поноса, я им заразился.
В это время на л/пункте организовали полустационар, туда меня врач и отправил.
Было легко заразиться поносом, но очень трудно было от него излечиться, в особенности когда организм так ослаблен. Лекарств не было, лечили исключительно марганцевым раствором да голодным пайком.
Примерно 1,5 месяца я сидел на голодной диете, получая 300 г серого хлеба, бессолевого супа и каши – хотелось избавиться от поноса. Конечно, за это время я еще больше обессилел, чем до стационара…
Так что когда мне разрешили выйти во двор, я с большим трудом передвигал ноги. На моем пути лежала доска, и через эту доску я с большим трудом мог переступить.
Как бы тяжело ни было ходить на работу, работяги боялись идти в стационар: все хорошо знали, что путь из стационара – это путь на «девятую делянку».
В полустационаре было около 150 человек, день-деньской только и слышишь один и тот же разговор про еду, как мы ели, когда были дома, и придется ли когда-нибудь досыта поесть.
Такие разговоры очень действовали на психику.
Бывало, не выдержишь, скажешь соседям: «Да замолчите вы с этими разговорами! Время придет, поедим досыта!»
За те несколько дней, что я лежал в стационаре, не было ни одного вечера, чтобы с производства не привозили обмороженных работяг, а наутро их отвозили на кладбище.
12
[67] февраля 1942 года к нам в стационар пришел нарядчик, скомандовал: «Одевайтесь, в этап!»
Мы быстро собрали свой скудный скарб, вышли во двор, выстроились. Во дворе стояло несколько грузовиков, нас посадили в них и повезли на 17-й л/п, а на наше место предполагали пригнать немецких военнопленных.
На 1-м л/п меня продержали около 6 месяцев, за это время мне не пришлось прочесть ни одной газеты или книги, так что мы абсолютно были оторваны от жизни, не имея понятия, что делается на фронте и т. д. Письменная связь с родными была очень слабая. Не было ни конверта, ни марки, ни бумаги – все надо купить, а денег нет. За время пребывания на 1-м л/п я заработал всего 43 копейки. Письменные принадлежности можно было купить, продав свою пайку хлеба.
С 1-го л/п привезли около 60 человек на подкомандировку 17-го л/п.
21. На подкомандировке 17-го л/п
На подкомандировке было всего 2–3 барака. Сначала нас ни на какие работы не гоняли, выдерживали месячный карантин, да и работ здесь не было – только обжиг угля.
Как только я немного окреп и освободился от поноса, тут же принялся за работу в качестве дневального в бригаде по обжигу угля.
Видя, что работа тяжелая и грязная, я перед собой поставил задачу облегчить, насколько возможно их труд, а именно:
1. Чтобы круглые сутки была горячая вода для умывания.
2. Чтобы круглые сутки для них был чай.
