Нет! Все это неправильно: здесь кроется какая-то ошибка, кляуза или донос, которые в то время были распространены.
Я бывший рабочий. Активный участник трех Революций. В дореволюционный период неоднократно участвовал в рабочих забастовках. Член КПСС вот уже примерно четверть века. Был неоднократно членом Московского совета рабочих и крестьянских депутатов. Советская власть дважды доверяла мне выезд за границу. Коммунистическая партия и советская власть мне, малограмотному рабочему, дала высшее образование, и вдруг меня сделали искусственным путем изменником этой партии и своей Социалистической Родине.
Скрепя сердце я подписал предъявленную мне статью 58 с пунктами 1а и 11
[12].
После подписи от следователя посыпались вопросы…
[13]
Первый вопрос:
– Признаю ли я себя виновным в предъявленной мне статье и пунктам?
Ответ: нет, не изменял и никогда не буду изменником своей Родины и предателем своей Коммунистической партии!
И тут же следователю я задал вопрос:
– Скажите, какое у вас имеется основание, что я изменник Родине и предатель партии? Прошу предъявить его мне…
Следователь мой вопрос оставил без ответа, будто бы он его не слышал.
Через некоторое время к столу следователя подошел военный, имея на погонах
[14] по одной шпале.
Он спросил следователя, как идет дело.
Следователь ответил, что «не сознается в своих преступных действиях».
Тогда этот военный стал на меня кричать, не стесняясь присутствовавших здесь людей. Вероятно, они привыкли ко всему этому.
– Если ты по уши залез в дерьмо, то от него надо очищаться!..
Я стою перед ними и, глядя в глаза, спокойно говорю: я ни в какое дерьмо не залез и очищаться мне не от чего.
Допрос продолжался примерно 2–3 часа в одном и том же духе.
Потом меня обратно отправили в отведенную мне комнату.
Я не мог прийти в себя после всей следственной процедуры, в особенности от предъявленной мне статьи и пунктов обвинения.
Думаю: в какую же грязную историю меня втискивают и какие серьезные обвинения мне предъявляются?
Но я и здесь не стал сильно беспокоиться, считая, что все основано на ложном доносе…
Ведь был же в 1937 году гнусный донос на меня со стороны Полонского С.З. Разобрались, и донос остался доносом; так почему же тому же Полонскому не сочинить вторичный донос, тем более что первый донос Полонскому прошел даром…
У меня была очень большая надежда на справедливость и беспристрастность нашего следствия…
Как я в то время был наивен и глуп, что верил в справедливость и беспристрастность следственных органов.
Несмотря на все мои дневные переживания, усталость брала свое. Я разделся, разобрал постель, лег в кровать и вскоре заснул крепким сном, забыв все дневные и ночные невзгоды.
Мой сон был недолгим. Вскоре я услышал звук отпираемого замка, в комнату вошел дежурный и объявил, что я должен быстро одеться, собрать свои вещи и выйти.
Я быстро встал, оделся, взял вещи, и дежурный вывел меня во двор.
Во дворе было еще темно, кругом глубокая тишина, с непривычки было жутко.
В стороне стоял воронок
[15]. Дверь воронка открыли, и мне предложили войти. Я вошел в воронок и почувствовал, что здесь я не один, но кто здесь еще, я не знал, а спросить не решился. Перед посадкой мне сказали, чтобы я в воронке ни с кем разговоров не вел.
5. В Лефортовской тюрьме
Примерно около шести часов утра меня привезли в Лефортовскую тюрьму
[16].
Ввели в бокс, произвели тщательный обыск, заглядывая в верхние и нижние телесные отверстия, да еще с приседанием; а потом отправили в душевую; после принятия душа привели в камеру и водворили на временное место жительства.
В камере стояли три кровати, две уже были заняты, а третья предназначалась мне.
Так как подъема еще не было, дежурный мне предложил разобрать кровать и лечь, что я и сделал.
Постель была чистая, на ней были две простыни, подушка с чистой наволочкой, одеяло. Причем во время сна одеялом накрываться разрешалось лишь до подбородка, голова должна была быть открыта.
Не прошло и получаса, как объявили подъем. Мы встали, заправили постели, протерли тряпками панель, которая была выкрашена масляной краской, цементный пол, оправились и умылись здесь же, в камере, где стоял стульчак и раковина для умывания.
Прошла поверка, нам предложили завтрак: хлеб, кашу, чай с сахаром. Позавтракали.
Во время завтрака я познакомился со своими камерными товарищами: один из них был студент Московской консерватории, арестованный за какие-то анекдоты; другой – поляк, нелегально перешедший польско-советскую границу.
Тот и другой здесь содержались уже примерно по 2,5–3 месяца, так что до некоторой степени им уже были знакомы местные тюремные порядки…
Впоследствии они меня проинформировали, как у них ведется следствие, как к ним применяют те или иные физические воздействия, и пояснили: чтобы избежать физических воздействий со стороны следствия и сохранить себя и свою жизнь, надо во всем соглашаться со следователем и безоговорочно подписывать протоколы, составленные им.
Для меня, советского человека, не искушенного еще тюремной жизнью, не знавшего всех «прелестей» ведения следствия, все это было большой новостью.
В моей голове не укладывалось, как это можно, чтобы советский человек, да еще член партии, не совершивший никакого преступления перед своей родиной, наговаривал на себя… И кому – советскому следователю?
