Единственно, что может служить причиной, это пребывание на КВЖД, но он ведь туда был командирован нашим правительством и работал только на пользу Советского Союза.
Арестовали его 25 апреля 1941 года, сидел под следствием 1,5 месяца, а осудили его за 7 минут, причем даже не дали ознакомиться с обвинительным актом. Эту поспешность можно отнести только за счет того, что началась война и разбирать тщательно дело не было времени.
Я уверена и готова дать какую угодно клятву в том, что мой муж совершенно не виновен перед нашей Советской страной.
Сейчас началось время мирного строительства, и мой муж, как специалист, может принести большую пользу на благо этого строительства.
Прошу только Вас, Михаил Иванович, помочь пересмотреть дело моего мужа и внести справедливость в решение.
26/I-1946 г. [подпись Кузнецова]
Архив Международного Мемориала. Ф.1. Оп.5. Д.1348. Л. 144а-144б.
Документ 74. Заявление С.И. Кузнецова Н.М. Швернику (25.01.1947)
Председателю Верховного Совета Союза ССР
Швернику Н.М.
От з/к Кузнецова Степана Ивановича, год рождения 1889. Осужденного Военной коллегией Верховного суда Союза ССР по ст. 58-1а и 58–11 УК на 15 лет ИТЛ с поражением в правах на 5 лет и находящемуся ныне на 17-й лагпункте УВЛ МВД (Коми АССР).
Начало срока 25 апреля 1941 года.
Приговор Военной коллегии Верховного суда Союза ССР от 07.07-1941, года приговоривший меня к столь тяжелому и незаслуженному наказанию, был неоднократно обжалован мною, но, к сожалению, удовлетворительного ответа я так и не получил, но, твердо веря, что в Советской стране можно добиться правосудия, я беру на себя смелость обратиться непосредственно к Вам с просьбой о пересмотре моего дела.
Основания к такому пересмотру заключаются в следующем:
1. Несомненно, что приговор Военной коллегии был бы иным, если бы в процессе следствия и суда соблюдались элементарные требования у[головно]-п[роцессуального] кодекса. Между тем в действительности они были в корне нарушены, а именно:
а) и следствие и суд без всяких законных мотивов отказали мне в вызове свидетелей и даже отказали в очной ставке с человеком, гнусно оклеветавшим, – Рудным (бывший управ[ляющий] КВЖД);
б) обвинительное заключение мне было вручено не за 72 часа до заседания суда, а всего лишь за 12 часов до суда;
в) это вручение было чисто формальное, так как я не имел очков, не мог прочесть его. Понятно, что рассчитывать только на свою память, да еще в таком психологически-неуравновешенном состоянии, в котором находился я в указанный момент, было бы [более] чем опрометчиво, но ничего другого не оставалось делать;
г) нуждаясь поэтому, как никто другой, в защитнике, я просил суд дать его мне, на что председатель суда ответил: «это несущественно, я вам зачитаю обвинительное заключение».
Таким образом, я был совершенно лишен дарованного мне ст[атьей] 111 Великой Сталинской конституции права защиты;
д) слушание моего дела заняло всего 5–7 минут. Спрашивается, неужели за эти 5–7 минут суд серьезно мог разобраться в моем «преступлении»? А ведь обсуждалась не просто кража, а тяжелейшее преступление, перед Советским Судом стоял не мелкий рецидивист, а старый рабочий-коммунист, проведший в рядах ВКП(б) и на ответственной работе почти четверть века, чья работа всегда и всюду была под наблюдением партии.
2. Не лучше обстояло дело и с фактической стороной обвинения. В чем же обвинялся я? В том, что, будучи в бытность мою на КВЖД, я состоял в списке японской разведки. Казалось бы, что для того, чтобы предъявить столь тяжкое обвинение человеку, чья жизнь в течение 25 лет была посвящена честному и усердному служению делу Ленина—Сталина, следствие и суд должны были бы обладать солидным материалом, однако, на поверку, оказалось, что единственной против меня уликой является данное еще в 1937 году показание Рудого. Рудый показал, что якобы какой-то японец показал ему, Рудому, список японских шпионов и в этих списках якобы значилась и моя фамилия. Вот и весь материал, по которому меня осудили к 15 годам ИТЛ.
Показания Рудого относятся к 1937 году. Почему же меня арестовали только в 1941 году, почти пять лет спустя? Этот вопрос был задан мной следователю. Следователь на это мне ответил: «все это время мы за вами следили». И что же вы обнаружили, поинтересовался я. Ровным счетом ничего, на это ответил следователь. Но это не суть важно.
Таким образом, фундаментом всего обвинения осталось, выше приведенное, показание Рудого. Но если бы следствие и суд призадумались на этим показанием, то вряд ли они признали его достоверным.
Где же было вид[а]но, чтобы агент иностранной разведки сообщал кому-нибудь целый «список шпионов», уже отсюда видна ложь Рудого.
Почему же он оговорил вас? (Этот вопрос был задан мне председателем суда). Мне бы казалось, что председатель суда обязан был бы вызвать Рудого
[183] и спросить его, почему он, Рудый оговорил меня и потребовать от него подтверждения своего гнусно-ложного оговора, тем или иным фактическим материалом, чего, конечно, суд не сделал.
3. Если бы против меня были выставлены какие-нибудь конкретные обвинения, мне ничего бы не стоило опровергнуть их датами, документами, свидетельскими показаниями и т. д. Ведь насколько моя работа и вся моя жизнь протекала на виду у партийных организаций, у множества членов партии. Отсутствие же таких данных вынуждает меня прибегнуть к доказательству от противного – что, как известно, чрезвычайно трудно. Тем более я попытаюсь осветить два положения:
Первое – то, что вся моя работа на КВЖД была направлена исключительно на благо Родины (что я могу подтвердить соответствующими фактами и документами), что, конечно, не стал бы делать завербованный изменник.
Второе – что для человека моего уклада не существует соблазнов, которые бы могли сделать меня предателем своей Родины в пользу фашистов.
Перехожу к фактам.
1. С 1929 года по 1935 г. я, с небольшим перерывом, работал на КВЖД, туда я был командирован в 1929 году Наркомземом РСФСР для изучения культуры соевых бобов; в период советско-китайского конфликта я вновь вернулся в Москву.
В 1930 г. туда же я был командирован Наркомземом РСФСР для закупки соевых бобов, как посевного материала. То и другое задание я выполнил с честью.
Вопреки моему желанию в 1930 году распоряжением Наркомзема РСФСР и НКПС меня оставили работать на КВЖД в качестве агронома в Земельном отделе.
За период моего там пребывания я выполнял там ряд ответственных поручений, как по партийной, так и по советской линиям. Чтобы не быть голословным, я приведу несколько данных:
1. Ввез в СССР: чистопородных свиней; орловских рысаков; большое количество разных химикатов и химической посуды (было сдано во Всесоюзный институт сои, г. Москва
[184]); вывел и ввез ряд сортов соевых бобов, которые в настоящее время являются наилучшими сортами в Советском Союзе. Одновременно с этим, с большим риском для себя, я добыл, изучил и систематизировал материал для составления книги, назначение которой особенно было оценено в военное время с японским милитаризмом. Этот труд был издан по[д] заглавием «Климат Северной Маньчжурии», которая была отправлена исключительно в Советский Союз.
