– У вас есть вопросы? – окликнула его судья.
– Я могу видеть ребенка? – спросил Виталий.
– Договаривайтесь с матерью, – раздраженно ответила та. – В этом праве вам не отказано.
Виталий знал, что не сможет договориться. Да и не пытался.
Инга тогда опять пропала. А он и не стремился ее найти и вернуть. Будто все рухнуло в один момент, и он оказался в начале пути – без семьи, без ребенка, без любимой женщины.
Она появилась внезапно, прозвонив в дверной звонок «Спартак» – чемпион». Спустя три года, два месяца и шесть дней. Виталий считал.
– Привет. – Она вошла, отдала ему пакеты. Говорила буднично, будто они расстались только вчера. Он на автомате отнес пакеты на кухню, вернулся, помог ей снять пальто. – Устала как собака. Целый день за рулем. Кофе хочу, умираю. Сваришь?
Виталий покорно поплелся на кухню варить кофе. Вернулся в комнату с чашкой. Инга рассматривала его работы, совершенно беспардонно откинув ткань с картин.
– О, спасибо! – обрадовалась она и взяла у него чашку. – Слушай, а ты репетиторством случайно не занимаешься? Дочка подруги решила поступать в МАрхИ.
– Не занимаюсь… – ответил растерянно Виталий, не понимая, что происходит. При чем здесь репетиторство?
– Ну ладно. – Инга отставила чашку и начала раздеваться.
– Подожди. Я так не могу. Ты… пропала. И вот сейчас… ни с того ни с сего… Зачем? – опешил он.
– Давай потом поговорим, а?
И опять началось это безумие. Инга появлялась, исчезала. Он ее ждал. Она не отвечала на его вопросы – где живет, с кем живет, где была все эти три года, два месяца и шесть дней. Он так ничего и не узнал. Спрашивал, настаивал. Показывал работы, наброски, которые сделал за это время. Не понимал, что ее заинтересует, как ее задержать.
– А меня? Ты меня еще пишешь? – спросила вдруг Инга.
Он вывалил на кровать несколько папок.
– Там опять части тела? Коленки и уши? – Она даже не заинтересовалась. Посмотрела равнодушно.
– Да, – ответил он, – попозируешь мне?
– Конечно, как-нибудь, – легко ответила она.
– Сейчас, пожалуйста.
– Нет, давай в следующий раз. Мне уже пора, если честно. Я на пять минут заезжала. – Инга начала одеваться.
– Подожди. Объясни мне. Я не понимаю. Зачем ты появилась? Что вообще происходит?
– Не знаю. Ради этого, наверное. – Инга показала на него, на стены. – Здесь ничего не меняется. Только здесь. Можно вернуться в прошлое. Смешно, конечно. Но мне это нужно. Тогда все было по-другому, понимаешь? Я все еще пытаюсь вернуть ощущения. Не получается. Только здесь я возвращаюсь на три года, пять лет назад. Могу чувствовать, хотеть, желать. Мне там было хорошо, в прошлом. Тогда, с тобой. Легко очень. Будто ничего больше не существовало. Только ты, эта квартира, замкнутое пространство, в котором мне спокойно. Где я могла оставаться самой собой. И всегда тебе нравилась. Понимаешь? Ты не видел во мне недостатков, тебя все восхищало, я это чувствовала. Вот я и пытаюсь сбежать от настоящего. А ты разве не хочешь?
– Нет. Мне хочется думать о будущем. С тобой. Живи со мной. Выходи за меня замуж, если хочешь. Я сделаю все, что пожелаешь. Только не пропадай больше никогда. Я не выдержу, – ответил Виталий.
– Это невозможно, ты же знаешь. Мы не сможем жить вместе. Нас ничего не связывает. Ничего общего. И ты переживешь, даже не сомневайся.
– А с остальными мужчинами у тебя много общего? Родственные души? Сколько у тебя их было за это время? – Виталий понимал, что не имеет права на эти слова, этот тон, но и сдержаться не мог.
– Не надо хамить, пожалуйста. Не обижай меня. Я не очень хорошо себя чувствую, – спокойно ответила Инга.
– Тогда расскажи хоть что-нибудь про себя. Я хочу знать, имею право! Я не выпущу тебя из квартиры, пока ты не поговоришь со мной!
– Зачем? Тебе не хватает красок для образа? Поэтому ты не можешь написать меня целиком? Нутра, эмоций не хватает? Придумай их за меня, раз уж ты художник. Может, и я в них поверю. Нарисуй мою душу вместо коленок и ключиц. Мое настроение, желания. Или тебе только уши удаются? Считаешь себя художником – удиви меня, вложи то, что я сама про себя не знаю. Сделай так, чтобы я тобой восхитилась. Или собой на твоей картине. Чтобы сошла с ума от твоего таланта. А если не можешь, не требуй от меня большего. Не жди откровений. Да разве тебе они нужны? Что ты знаешь обо мне? Какой кофе я люблю? Или чай? Сколько мне лет? Какое у меня отчество? Когда мой день рождения? Как я живу без тебя?
– Я спрашивал! Миллион раз! – закричал Виталий.
– Ты спрашивал не про меня, а про себя. Тебе нужно было, чтобы я про тебя рассказывала. Разве нет? Все люди такие, эгоистичные твари по натуре, – пожала плечами Инга.
– Я спрашивал… спрашивал… – Виталий не знал, что говорить, как говорить.
– Да… и тут же, не дождавшись ответа, рассказывал, что любишь ты, надеясь, что я буду поддакивать, разделять твои интересы. Знаешь, что отличает тебя от великих художников? На всех этих набросках ты передавал свой внутренний мир, а не мой. На мой тебе было наплевать. Эти бедра, ступни, пальцы, кисти, папки, над которыми ты трясешься, – работа не художника, а патологоанатома. Предельно детальная, четкая, верная. Но я для тебя – тело. Не женщина, не человек даже. Ты мне отказал в эмоциях и чувствах. Я для тебя даже не любовница и не проститутка. Нечто. То, что ты сам пока не придумал.
– Я пишу тебя все эти годы. Это ты надо мной издеваешься. – Виталий открывал папки, срывая завязки, и лихорадочно раскладывал перед Ингой наброски. – Посмотри! Разве этого мало? Что тебе еще нужно? Вот, смотри еще, и еще. В них моя жизнь. Чего ты еще требуешь?
– Скажи, что ты меня любишь, – тихо попросила Инга.
– Что? – Виталий не понимал, при чем здесь слова про любовь. Неужели она совсем ничего не понимает?
– Ничего. Просто скажи, что ты меня любишь. Хотя бы один раз. Признайся в любви. Это же так просто. Слова. Ничего не значащие. Их очень легко говорить. Ты скажешь, а я поверю. Так хочется в них верить. Поэтому приходила. Ждала, что ты просто однажды скажешь, что любишь. Но ты… ни разу. Почему?
– Я без тебя не могу… ты это знаешь… должна знать и чувствовать…
– Это другое. Зависимость, страсть, желание. Но не любовь. Любовь – не жизнь, а смерть. Когда хочешь не жить рядом с человеком, а умереть с ним. Ты хочешь умереть в одиночестве, – сказала Инга и ушла.
Она не менялась с годами. Будто узнала секрет эликсира вечной молодости. Даже не так. Она становилась лучше, чем пять, семь, десять лет назад. Ярче, но по-другому. Красивее, но другой красотой – надрывной, нервной, резкой, откровенной. Даже пугающей. Проводив Ингу, Виталий брался за карандаш и делал новые наброски. Потом сравнивал их со старыми. Пропорции тела изменились. Инга стала женственней, глубже. Как на картине, которую он так и не написал, но которая стояла у него перед глазами. Она похудела. Обозначились скулы. Ушла припухлость, свойственная или юности, или беспечности, или благополучию, когда жизнь течет спокойно и ничего не ранит сердце. У Инги стали выпирать ключицы, а бедра, колени, напротив, стали мягче, округлее, что ей невероятно шло. И хотел бы он, чтобы она перестала быть идеальной, но нет. Кожа, чуть суховатая, все еще оставалась нежной. И цвет, который его всегда завораживал – не смуглый, лишь с легким оттенком, стал отчетливее. Сколько он бился, пытаясь его передать. Не оливковый, холоднее. И в то же время с едва заметной теплой охрой. Как недозрелый абрикос. Инга отрастила волосы, и ей это тоже шло. Тело при всей приобретенной мягкости в линиях, округлостях вдруг стало наглым, еще более откровенным, на грани приличия. Он делал наброски, боясь перейти допустимую грань между дозволенным и пошлостью.
