Наверное, он все-таки не вполне нормальный человек. Наверное, у него разрушены или просто не возникли некие моральные основы. Об этом ему всегда говорила Инга.
– Знаешь, что нас объединяет? – как-то заметила она. – Мы с тобой морально ущербные люди. У нас обоих отсутствует та часть души, которая отвечает за моральное поведение. В классическом смысле слова. Нам с тобой не стыдно, понимаешь? А должно было бы. Но нет, мы лишены этого чувства. Два равнодушных, с атрофированными эмоциями и испорченными душами человека. Мы не изменимся. Да и не хотим это делать.
– О чем ты? – удивился он.
– О самом простом. Все люди испытывают хотя бы минимальный стыд и моральные страдания. Мы изменяем и будем изменять – своим мужьям или женам, постоянным партнерам, людям, которые нас любят, но которых не любим мы, и нам за это не стыдно. Мы делаем им больно и ничего при этом не испытываем. Никаких угрызений совести. Мы встречаемся тайно, не хотим познакомиться с друзьями друг друга, узнать больше. Потому что нам это неинтересно. А интересно только вот это – связь, странная, противоестественная, многолетняя, никак не прекращающаяся. Которая не приносит ни радости, ни счастья. Только мучение, страдание. Даже влечение предполагает боль, а не радость. Разве не так? Мы встречаемся не для того, чтобы стало хорошо, а для того, чтобы сделать друг другу больно. Чтобы потом, до следующей встречи, раздирать, расчесывать болячку – вспоминать, не иметь возможности позвонить и поговорить, провести вместе день, ночь, сутки. Вместе позавтракать, сходить в кино, погулять по парку – не важно. Боль сосредоточена в этих четырех стенах, которые нас держат. Понимаешь? Ты не можешь из них вырваться, и я не могу, поэтому возвращаюсь. Мы эгоисты в крайней степени. Чужие чувства нас вообще не волнуют, потому что захлестывают собственные. Ты рано или поздно женишься, я выйду замуж, но мы все равно будем изменять. И знаешь почему?
– Почему?
– Мы не умеем радоваться и испытывать счастье. Кого ты любил больше всего на свете? Бабушку? Она умерла. Ты больше не способен любить так сильно. Потому что любовь для тебя всегда будет пахнуть смертью, потерей. Будет отдавать болью.
– А кого потеряла ты? – спросил Виталий.
– Маму, – призналась Инга.
– Она умерла? – Наверное, впервые Виталий услышал от Инги что-то личное, искреннее.
– Почему умерла? – удивилась она. – Потерять означает не только смерть. Необязательно хоронить человека, чтобы считать его мертвым. Для себя мертвым. Мама жива, здорова. У нее муж, дом, хозяйство, внуки.
– Какие внуки? У тебя есть дети?
– У маминого мужа есть дети и внуки. Сейчас она увлечена ролью бабушки. Что будет потом – не знаю. Моя мама – актриса, прирожденная. Только она играет не на сцене, а в собственной жизни. Выбирает роль и вживается в нее. Сейчас эта, до этого была другая, еще раньше – третья.
– Вы общаетесь?
– Нет. Редко. Я звоню поздравить с Новым годом и днем рождения. Она меня нет, никогда.
– Почему?
– Потому что только я могу ей сказать: «Мама, сойди со сцены». И только я знаю, какая она настоящая. Она проиграла уже все роли, кроме одной – роли матери. Со мной ей было неинтересно. Слишком большая эмоциональная отдача. И никакой благодарности. Ты не поймешь.
– Почему? Я такой же, как твоя мама. У меня есть сын, а я не смог стать ему отцом. Не хотел, не смог и никто не заставил. Мне было проще уйти.
– Тебя это беспокоит? Ты переживаешь?
– Да, мгновениями. У меня не разрывается сердце, я бы так сказал. Я знаю, что у меня есть сын, но мне не хочется с ним увидеться. Совсем. У меня есть мама, с которой мне тоже не хочется видеться. Вообще. Я ничего не могу им дать. Ни любви, ни заботы, ни нежности. Могу откупиться деньгами – жалкими подачками раз в месяц. Которых, конечно же, ни на что не хватит. Утекут сквозь пальцы в тот же день. Я бессмысленен, потому что ничего не могу дать. Только забрать. Вот и тебя забираю и ничего не даю взамен.
– Когда-нибудь ты обязательно захочешь увидеться с сыном.
– Вряд ли. Зачем? Мы чужие. Я не чувствую, что где-то ходит родной мне человек, мое продолжение, моя кровь и плоть. Или как там это называется. Возможно, в нем есть мои черты, но для меня это ничего не значит. Не трогает, понимаешь? Связи нет. Она разорвана. Хотя ее никогда и не было. Нечему разрываться.
– Вы обязательно увидитесь. И ты почувствуешь связь.
– Почему ты в этом уверена?
– Потому что прошлое повторяется. Снова и снова. Ничего не меняется. Только мы все время надеемся, что продолжение будет другим. Жизнь пойдет по другому сценарию. Иначе. Поэтому я появляюсь, а ты меня принимаешь. Мы, как идиоты, верим, что в этот раз, пятый, двадцатый, пойдет все по-другому. Люди вообще идиоты необучаемые. Ни на своих, ни на чужих ошибках не учатся и не хотят. А жизнь как учитель младших классов, вынужденный каждый день повторять про жи-ши и ча-ща. Уже жирным шрифтом на плакате на стене написано, а дети все равно делают ошибки.
– С тобой я надеюсь, что мы все изменим.
Они сидели в полной темноте уже давно. Говорили отчего-то шепотом. Пора было встать и включить хотя бы настольную лампу, но Виталию не хотелось. Инга подтянула колени к животу, обхватила их руками и немного раскачивалась из стороны в сторону. Виталию хотелось и говорить, и молчать, разрушить эту вдруг нахлынувшую откровенность. Разговор его выматывал, опустошал. Хотелось остановиться, прекратить, пойти на кухню, налить чай или сходить за вином. Не важно. Инга же будто застыла – в моменте, в ситуации. Виталий сделал робкую попытку встать – ноги затекли, сидеть на полу стало невыносимо, но Инга посмотрела на него так, будто он делает ей нестерпимо больно, и он снова покорно уселся напротив.
– Я тоже надеюсь. Хочу все изменить, – продолжала говорить она. – Но скоро и это пройдет. Вот увидишь. Чувства тоже стареют, как тело, лицо. Эмоции становятся не такими яркими. Что там? Трава в детстве зеленее, а дома выше? Так и с любовью, влюбленностью, страстью, привязанностями. Сначала, по молодости, ярко, даже слишком. Ослепляет. Потом свет становится все глуше. Пока наконец не начинает теплиться, как почти перегоревшая лампочка в люстре, которая все еще иногда то вдруг взрывается ярким светом, то гаснет. Можно пытаться подкрутить, ввинтить покрепче, но все это бесполезно – нужно менять. Я тоже требую замены.
– И я? – Виталий попытался улыбнуться, пошутить. Инга его уже пугала своими монотонными раскачиваниями, остановившимся взглядом.
– Да, и ты, – ответила она резко, безапелляционно. – Ты женишься, я выйду замуж. И наши новые отношения будут энергосберегающими, как современные светодиодные лампочки. Мы станем заботиться о том, чтобы больше не страдать, не вырывать сердце, не превращать в мочалку душу. Будем с благодарностью принимать привязанность и минимальную заботу за любовь. Любые, даже скупые, проявления чувств – за страсть. И отвечать так же – не расплескивая, не раскидываясь щедро. И только друг с другом останемся честны. Потому что знаем, что такое настоящие ненависть, страсть, зависимость. Когда хочется задушить любовью, уничтожить обвинениями, вырвать сердце и смотреть, как оно бьется в твоих руках.
