Мальчик – а Виталий все еще не мог назвать его по имени и уж тем более сыном – очнулся, когда в дверь резко позвонили.
– Я уже двадцать минут внизу жду. Мы же договорились, что я не буду подниматься, – сказала Лена. От ее фирменной улыбки не осталось и следа. Гримаса. Улыбка, считавшаяся открытой и доброжелательной, с годами трансформировалась в недовольную ухмылку, говорящую о брезгливости и раздражении. В крайней степени, которая уже выходит из-под контроля.
– Прости, мы тут увлеклись… – ответил Виталий, что было чистой правдой.
Пока мальчик рисовал, стирал, чертил, ломал уголь и пастель, крепил скотчем на мольберт очередной лист, Виталий успел закончить заказ. Понял и даже обрадовался, что мальчику он не нужен. Тому вообще никто не был нужен из живых людей. Зато инструменты, настоящая пастель, угольные огрызки, мольберт – старый, который Виталий давно собирался выбросить, но рука не поднималась, пригодившийся вдруг сейчас, – мальчика завораживали. На удивление, тот Виталию совсем не мешал. Он даже не чувствовал его присутствия. Более плодотворных и эффективных часов работы у него давно не случалось. Если бы Лена не позвонила в дверь, они бы так сидели до вечера.
– Хорошо, – процедила Лена. – Лерик, собирайся.
Мальчик дернулся и наконец поднял голову. Посмотрел на мать с ненавистью, с едва сдерживаемым гневом, и Виталий наконец увидел его лицо. Ему стало нехорошо. По спине поползли капельки пота. Да, так принято описывать волнение, стресс. Но Виталий в тот момент готов был поклясться, что все так и есть – ползут именно капли, ледяные, противные, медленные. Сползают по позвоночнику, и все тело становится вялым, мокрым, противным. Хочется содрать с себя одежду и встать под горячий, обжигающий душ. Смыть с себя это ощущение – когда все становится очевидно. Когда прошлое настигает тебя в настоящем, и ты вдруг понимаешь, какое ждет будущее. Когда мысли, чувства, слова, эмоции, которые ты столько лет гнал из подсознания, из сердца, из желудка, вдруг всплывают все и сразу. Обрушиваются. И ты чувствуешь себя полным ничтожеством. Скотиной. Мерзким выродком. Грешником, которому не будет прощения. И нет такого круга ада, в котором найдется для тебя подходящее место. Потому что и круга такого нет. Самого страшного. Предназначенного для тех, кто предал собственного ребенка, отказался от него, не узнал, не почувствовал. Для тех, кто называл сына мальчиком и хотел побыстрее от него избавиться. Для тех, кого должна настичь самая страшная кара – не дать наследников, лишить продолжения рода. Но нет. Жизнь всем дает еще один шанс. Дала и Виталию, хотя он об этом и не просил.
Когда за ними закрылась дверь, Виталий открыл старый бабушкин секретер, в котором хранились семейные альбомы, вышитые гладью салфетки, одна серебряная ложка, подаренная Виталию на первый зубик, старая фарфоровая чашка. Любимая бабушкина подвеска на простой металлической цепочке – настоящий янтарь. Камень, обрамленный в такую же пошлую и дешевую, как цепочка, металлическую оправу. Одна золотая сережка, помутневшая, не представлявшая особой ценности. Вторую бабушка потеряла? Заложила в дешевом ломбарде за сущие гроши? Что ее заставило? Перстень, который она очень любила, с аметистом, чересчур большой для ее пальцев, поэтому она его никогда не носила. Кто его подарил? Виталий так и не узнал, не спросил, хотя видел, как бабушка по вечерам надевает перстень и подолгу сидит, замерев, любуясь, что-то вспоминая.
Он перебирал старые стертые фотографии, которых было… мало, слишком мало. Но на одной из них, чудом сохранившейся, была запечатлена бабушка. Велосипед, на бабушке смешные шоры-шаровары, майка, похожая на мужскую «алкоголичку». Короткая стрижка, непокорные вихры во все стороны. Глаз не видно. И ухмылка, презрительная. Валерий, который приходил к нему – наконец Виталий смог, хоть и про себя, назвать его по имени, – был копией бабушки. То же выражение лица, те же кудрявые, непослушные волосы. Виталий схватил лист бумаги и по памяти набросал портрет мальчика. Приложил к фотографии. Одно лицо, явное, пугающее сходство. Бабушка в том же возрасте, что ее правнук, выглядела как мальчик, а Валерий в возрасте бабушки выглядел как девочка: нежное лицо, румянец, пухлые выразительные губы. Эти непокорные кудри. И улыбка, скорее ухмылка – его, Виталия, ухмылка, в этом не было никаких сомнений, выдающая эгоизм, амбициозность, отстраненность и безумный страх перед внешним миром. Виталий положил набросок рядом с фотографией бабушки и аккуратно, с нежностью закрыл альбом.
Нет, ничего в тот момент в его душе не перевернулось, не трепыхнулось и сердце не зашлось. Скорее наступило успокоение. Да, Валерий его сын, его продолжение. Хотя нет, не его – бабушки. Она отразилась в его чертах. А может, и в характере – кто знает? Виталий не знал, хотел бы понять, узнать сына лучше. Что, если тот унаследовал не только ухмылку и кудри, но и упрямство, педантизм, быструю обиду и невозможность прощать сразу же? А еще едва сдерживаемые злость и панику, накрывающую не сразу, а потом, когда дело уже сделано. Так всегда было у Виталия. Он никогда не нервничал перед экзаменами, просмотрами. Не паниковал во время каких бы то ни было испытаний. Но за день до объявления результатов не мог ни есть, ни спать. Ходил по потолку кругами. Буквально сходил с ума. Бабушка капала ему пустырник и причитала: «Уже ведь все сделано. Чего сейчас-то убиваться?»
Так ведь часто бывает. «Весь в своего отца-идиота», – постоянно твердила ему в детстве мать. «Не строй из себя придурка!» «Посмотри на меня сейчас же!»
Маленький Виталик не знал, что сделал не так. Но дети быстро соображают, быстрее, чем кажется взрослым. Он мог вдруг замереть и уставиться в одну точку. Но точка была важной и интересной – паутина в углу потолка, рядом с карнизом. Там завелся маленький паучок и свил себе полноценную паутину, в которую уже попали две мушки. Виталик каждый вечер рассматривал, как поживает паучок, как он продвинулся с плетением. Мать однажды проследила за его взглядом, ахнула, увидев паука. Убежала и вернулась со шваброй и мокрой тряпкой. Безжалостно смела всю налаженную паучью жизнь. Виталик плакал, зная, что мать может и его точно так же смести в один момент. Рука не дрогнет.
Или грязные разводы на стекле, неожиданно собравшиеся в рисунок. Замысловатые трещины на паркете, складывающиеся в причудливый узор, хаотичный, странный, но привлекательный. Виталик запоминал эти узоры, а потом переносил их на бумагу. Мать собирала эти листки и выбрасывала. «Как же надоело собирать твои художества», – ворчала она. Слово «художества» она будто выплевывала, с презрением, раздражением. Виталик понял, что маму раздражает, когда он пытается запомнить узор, и клал на колени книжку, делая вид, что читает. Стал рисовать в блокноте и прятать рисунки.
– Бабушка, а мой папа был художником? – как-то спросил Виталий.
– Нет, с чего ты взял? Не знаю, кем он был, но точно не художником, – удивленно ответила бабушка.
Виталик тогда стал проверять. В школе им рассказывали, что таланты передаются по наследству. Он просил бабушку или маму нарисовать домик, якобы задание по рисованию в школу. Но они рисовать вообще не умели. И Виталик решил, что его способности – от отца или деда, которых он не знал и никогда не узнает. Но по отцовской линии точно. Теперь этот ген достался его сыну – нервный, противный, изматывающий, подрывающий душу и уничтожающий нутро. Не талант, а лишь способности. Да, более чем приличные, но не гениальные. Опять же в школе учительница рисования им как-то сказала, что гениальность – это дар. И совершенно необязательно, что способности должны быть у родителей или дедушек и бабушек. Возможно, все способности всех прошлых поколений сложились и передались ребенку. И тогда он становится безусловно талантливым, если, конечно, будет трудиться. Виталик надеялся, что в нем сошлись все гены его предков и он станет тем самым, кто войдет в историю. Чьими работами будут восторгаться. Но все обернулось банально и буднично. Так, как было всегда, во всех поколениях.
