Сколько его однокашников, однокурсников, одаренных сверх меры, спились, не выдержали испытания талантом? А он жил, простой ремесленник, способный лишь копировать картины великих, но не в силах создать свою.
– Виталий, вам не хватает смелости Всеволода. Всеволод, а вам хотя бы щепотку внимательности и аккуратности Виталия, – часто говорил их педагог Михаил Евгеньевич.
Виталий ненавидел Всеволода, Севу, считавшегося безусловным гением. Он и правда был гением, в отличие от Виталия, который всегда находился на грани отчисления. За ним признавались академизм, прекрасная выучка, но на этом все заканчивалось – имелись все профессиональные навыки, но не было ни искры, ни своего слова, ни своего взгляда. И быстро стало понятно, что они не появятся. Он мог бы стать идеальным подмастерьем Севы, помощником гения, за которым будет дописывать фон, дорабатывать тени, складки.
Сева отчего-то считал Виталия другом и действительно строил планы, в которых для него всегда находилось место. Сева искренне благодарил, когда Виталий заканчивал за него пейзаж или композицию для просмотров. Измученный, измочаленный, просидевший ночь над эскизом, он показывал его утром Виталию.
– Все, не могу больше, – говорил он и буквально падал, засыпая.
Виталий дорабатывал картину, хотя Сева его никогда об этом не просил. Виталий же не мог признаться, что таким образом хочет почувствовать, каково это – писать так, как пишет его товарищ.
Сева просыпался и искренне восторгался:
– Ты гений! Как ты это сделал? Как ты почувствовал? Именно эту тень? С ума сойти! Ты свое-то успел? Хочешь помогу?
Виталия раздражала искренность Севы, его признательность и вера в их дружбу.
Сева умер, случайно, неожиданно… Они тогда все курили не пойми что, пробовали не пойми какие таблетки. У Севы не выдержало сердце. Оказалось, с детства был порок, так что никто не удивился. Ему даже тяжелое нельзя было поднимать. Виталий тогда зашел в комнату в коммуналке, которую Севе снимали родители – невиданная роскошь. Виталий часто у него оставался, но не в тот вечер, не в ту ночь. Забрал его наброски, рисунки, скомканные, выброшенные за ненужностью листы. Все. Потом доработал и выдал за свои. Только это позволило ему окончить институт. Если кто и заподозрил воровство, промолчал. Зачем лишние неприятности? Ради умершего однокурсника? Нет. Сева лишь освободил место, дал возможность продвинуться посредственностям. В работах Виталия комиссия отметила проявившиеся наконец «дерзость и смелость», наверняка влияние покойного друга. Плюс стресс, который повлиял на характер работ. Кто-то даже увидел надрыв, страдание в мазках, которые Виталий тщательно скопировал с набросков Севы.
Видимо, тогда требовались ремесленники, а не гении, поэтому про смерть Севы быстро забыли, а про академические навыки Виталия помнили и всегда их отмечали. Несправедливо. Но когда кто искал справедливости в творчестве?
Виталий знал, что совершил преступление. Никогда об этом не забывал и каждый божий день пытался себя оправдать. Так и не смог. Лишь Инге он рассказал о Севе, об этом эпизоде. Она тогда промолчала.
– Ты считаешь меня ничтожеством? Скажи! Я преступник? – кричал он, впервые выплеснув наружу то, что копилось на душе много лет. Вопило, раздирало внутренности, но не имело выхода.
– Нет, – ответила спокойно Инга, – ты обычный человек.
И это прозвучало как оскорбление, насмешка, издевательство, самое страшное из всех, какие можно было услышать. Лучше бы она сказала, что он вор, преступник самого низкого свойства, который грабит могилы в надежде урвать серебряный нательный крестик или поживиться золотым кольцом. Виталий тоже стал мародером, обворовавшим покойника. Ему нужно было отрубить руки, как раньше поступали с ворами. Чтобы больше не мог писать, работать. Но нет. Сева не снился ему в кошмарных снах. Виталий не наложил на себя руки, не справившись с тяжелой ношей совершенного греха. И не пытался этот грех искупить. Так что Инга была права – он обычный человек, который предает, ворует, прелюбодействует. Грешит на протяжении всей своей жизни, потому что иначе не умеет жить, да и не стремится.
Поначалу он ждал, что Лена позвонит и попросит о новом занятии или скажет, что все, спасибо, не получилось. Он сам хотел позвонить и спросить, что Валерий сказал после занятия, которое таковым, конечно же, не являлось. Через неделю Виталий перестал думать и о Лене, и о Валере. Поступил новый заказ. Виталий взялся за него в надежде забыть и об исчезнувшей любовнице, и о вдруг появившемся сыне.
Лена позвонила недели через три, опять не вовремя. Он только включился в работу, не хотел отвлекаться.
– Прости, пожалуйста, я, наверное, отрываю тебя. – В Ленином голосе появились беспомощность, неуверенность, даже мольба.
– Да, отрываешь, – резко ответил он.
– Я бы не позвонила, но Лерик, то есть, прости, Валерий… он стал совершенно неуправляемым. Просится к тебе на занятие. Отказывается заниматься с кем-то еще. Нам тебя тогда Кондратьев Александр Анатольевич посоветовал, твой однокурсник. Но он не знал, что я, что Лерик… что мы в общем… Поверь, я не думала, что так все будет. А сейчас Александр Анатольевич говорит, что Лерику нужны твои занятия на постоянной основе. Тогда, возможно, что-то получится. Но без тебя никак.
– Почему ты сразу не сказала? – спросил Виталий.
– Что не сказала и кому? Кондратьеву, что Лерик твой сын? Или что тебя Кондратьев рекомендовал? Я сама не знала, что думать. В голове не укладывалось. Я не собиралась… с тобой сталкиваться… Если бы не Лерикино увлечение рисованием. Александр Анатольевич говорит, что у него настоящий талант. Редкий. Исключительный.
– Ну раз Александр Анатольевич говорит, значит, так оно и есть. – Виталий потянулся, чтобы отдернуть штору и открыть пошире форточку. Он стал задыхаться.
– Прости, если ты думаешь, что я это специально… то нет. Мне бы в голову не пришло такое подстроить, – говорила Лена.
Виталий знал, что такое подстроить просто невозможно. На подобное способна лишь судьба. Только она умеет вдруг сталкивать лбами бывших жен и мужей, любовников, детей с отцами… Лена действительно была ни при чем. Как и Кондратьев, который знать не знал, что у Виталия есть сын, вдруг решивший заняться рисованием. И что женщина, одна из многих, пришедших к нему за консультацией с вопросом «что делать?», окажется бывшей женой Виталия.
– Хорошо, приводи, – резко ответил Лене Виталий. Он хотел побыстрее вернуться к работе.
Кондратьев, Сашка. Александр Анатольевич, однокурсник, друг Севы, настоящий. Он выбрал себе другой путь – стал дорогим репетитором, а точнее переговорщиком, профессиональным «поступателем». Готовил детей в престижную художественную школу, в училище, институт. Ломил немыслимые деньги, но его ученики стабильно поступали. Сашка умел дружить с нужными людьми, включать и выключать связи, которые у него, казалось, имелись везде. Да нет, не казалось – так и было. Кондратьев поддерживал полезные знакомства и легко обрывал ставшие бесполезными. При этом не был замечен ни в одном скандале. И даже те знакомые, приятели, которые Кондратьеву стали вдруг бесполезными, не могли припомнить, с чего вдруг и когда именно он от них отдалился. Вроде бы только вчера чай пили, коньяк дорогой принес в подарок… У Кондратьева был талант вовремя войти, в нужный момент оказаться в нужном месте, за что он и требовал высокий гонорар. Родители понимали, что платят не за репетиторство, не за навык, а за связи и будущее. За открывающиеся перед их чадом возможности.
