Впрочем, надо отдать должное Кондратьеву – он говорил об этом прямо, предупреждал «на берегу». Поможет не только открыть дверь, но и войти в нее, а дальше ребенок пусть сам. И, чтобы его не вышибли на первом же экзамене, просмотре, нужно заниматься. Кондратьев отправлял родителей к репетиторам – подтянуть рисунок, графику. Говорил об академизме, необходимом ремесле. Отправлял и к Виталию, но тот всегда брезгливо отказывался. Однако Кондратьев мертвого мог уговорить. Валерий, Лерик – так уж случилось – стал первым учеником Виталия. А после него было много других, пришедших от Александра Анатольевича. Таких же нервных, смотрящих в пол, неразговорчивых или, напротив, наглых на грани хамства. Тех, кто не хотел ничего, а спустя пять минут увлеченно чертил углем или стоял над расколотой вазой, чтобы рассмотреть ее получше. Тех, кому Виталий не был нужен как репетитор, а требовалось лишь убежище, полтора часа спокойствия. Кому-то из его подопечных до одури надоело сравнение с дедушкой – известным художником или дядей – знаменитым архитектором, о чем талдычили все родственники. Кто-то хотел укрыться от заполошной мамаши или деспотичного отца. Виталий как репетитор подходил тем детям, которые мечтали, чтобы их оставили в покое. Но именно такие репетиторы, которых по пальцам пересчитать, вдруг стали востребованы. Дети сами просились на уроки к Виталию.
– Ну чего ты опять ерепенишься? Лишних денег не надо? – спрашивал при редких встречах Кондратьев. – Там мальчик – золото. Позанимайся пару месяцев, и все будут счастливы. До сих пор не понимаю, что ты с ними делаешь? Но работает твой метод. Родители счастливы, меня благодарят, тебе дифирамбы поют. Кто бы мог подумать, что из тебя приличный репетитор получится? Но я чувствовал! Не зря плясал перед тобой!
В обширной репетиторской обойме Александра Анатольевича были разные дети: и стеснительные, робкие, и чересчур уверенные, и способные, и бесталанные, и с влиятельными родителями, и без таковых. С появлением Виталия дела у обоих пошли в гору. Спрос на их услуги только рос. Многие родители просили Кондратьева связать их именно с Виталием, имя которого передавалось сарафанным радио. Мол, преподаватель странный, но самого сложного ребенка, который отверг уже пятерых репетиторов, смог настроить, переубедить, подготовить.
– Денег надо, – соглашался в виде одолжения Виталий. Он признавал, что Сашкины подопечные позволяли ему писать икры, коленные чашечки, косточки на запястье Инги и не думать, на что купить еду и чем платить за квартиру.
– Только тон смени, – инструктировал Сашка. – Там мамаша трепетная. Будь с ней милым. Потом выпроваживай. Не выставляй сразу с порога.
– Больше ничего не надо сделать? – уточнял с ехидцей Виталий.
– Жрать захочешь, все сделаешь, – спокойно реагировал благодетель.
И был прав. Когда у Виталия в кошельке оставалась лишь мелочь, что он обнаруживал случайно, вынырнув из потока Ингиных бедер, ступней, пальцев, не отвечая на звонки, отказываясь от новых заказов, он сам звонил Сашке и спрашивал, нет ли кого, кому нужно подтянуть рисунок. Тот хмыкал, орал, что «нужно хотя бы иногда подходить к телефону, что так не делается и что хотя бы предупредил, сволочь, не хочешь работать, не надо, другого найду, подвел, гад, сейчас самая жаркая пора». А уже на следующий день на пороге стоял несчастный ребенок, как правило мальчик, с, как правило, заполошной и суетливой матерью, которая обещала тихонько сидеть на кухне и не мешать.
– Нет. Уходите. Заберете через полтора часа. Тут рядом есть кофейня, – отрезал Виталий, бесцеремонно выставляя мамашу за порог. И уже этим заставлял ребенка обратить на себя внимание.
Собственно, Виталий ничего особенного не делал. Честно предлагал оставленному ему на попечение ученику не мешать друг другу. Мол, у него заказ, надо доделать. А ты хочешь пиши – вот мольберт. Чем хочешь – вот, на выбор: акварель, пастель, карандаши, уголь, тушь, масло. Листы любые в твоем распоряжении. Скотч рядом. Ванная направо – сам наберешь воду. Да, и прикрепишь лист тоже сам. Мама обычно делает или репетитор? Ну извини. Что рисовать? Да что хочешь. Вот ваза. Да, яблоко сгнившее, знаю. Другого нет. Или переставь мольберт и рисуй вид из окна. Как какой? Вон, видишь ветки дерева? Отличные ветки. Страшные. Сам их в детстве боялся, хотя они не такие большие были. Если что нужно, спрашивай. Палитра, тряпка рядом. Кисти. У тебя все свое? Да пожалуйста. Что? Нужна композиция? Опять бедные гуси-лебеди и несчастная белка с орехами? Кто бы сомневался. Скажи спасибо, что ты не девочка, а то бы Дюймовочку задали. Ты сам-то что хочешь? Нужна сказка? Слушай, да все сказка на самом деле. Что ты читал и тебе понравилось? Нет, не по школьной программе. Человек-невидимка? Отлично. Напиши Человека-невидимку, в очках и бинтах, и пострашнее. Что? В «Дюймовочке» жаба прикольная? Согласен. Изобрази болото с жабами. Или нору крота. Почему нельзя? Кто запрещает? Давай вперед. Мне тоже работать надо.
Потом Виталий подходил, говорил, что не так, где нужно исправить, где объема не хватает. Но никогда не притрагивался к работе ученика. Показывал на своей. Как потереть пальцем, чтобы получилась нужная тень. Выдавал старую резинку-«клячку» и учил ею пользоваться. Мог утащить надоевшую, набившую оскомину вазу или кувшин и водрузить на стул старый чайник.
– А что, можно чайник? – пугался ученик.
– Да хоть самовар пиши, какая разница?
Детей неизменно завораживали подгнившие яблоки, старый теннисный мяч вместо апельсина и драная тряпка вместо ткани. А еще вдруг предоставленная свобода выбора. Разрешение писать и рисовать все, что хочется. Отсутствие запретов и требований.
Репетиторство Виталия даже увлекало, особенно если попадался сложный случай. Был у него один мальчик, Лева, не поступивший в художественную школу после года занятий в этой же школе. Все поступили из его группы, он один не смог, хотя на занятиях был одним из лучших. Никто – ни преподаватель, ни родители – не понимали, что произошло.
А, собственно, не произошло ничего нового. Лева весь год писал кувшин с обычным горлышком. Свет всегда падал справа. Писал, можно сказать, идеально для своего возраста. Но на экзамене кувшин оказался с отколотым горлышком, и тень падала слева. Лева просто оказался не готов к переменам, причем столь скорым. Он был способен написать и горлышко, и тень, стоило лишь предупредить его об этом заранее. Сказать, что и такое возможно. Лева владел техникой, но не собственной психикой. Мальчик просто растерялся. Виталий вводил его в ступор каждое занятие, меняя вазы, графины, чайники и их расположение, разбивал вазу, чтобы Лева понял – не только горлышко может быть отколото, но и дно, и дырка в середине тоже возможна. Тень падала и справа, и слева, и по диагонали. На экзамене Лева, увидев обычную вазу, без всяких сколов, с тенью справа, написал ее за час вместо отведенных трех. Ему было даже неинтересно после всего того, что он успел выучить. Его рисунок был выставлен в качестве образца для следующих поколений поступающих.
Даже Кондратьев тогда позвонил и долго кричал в трубку, что Виталий, конечно, гад, но гений. Прирожденный репетитор. Такого достижения еще ни у кого не было. Леву уже зачислили за один только рисунок. Композицию он просрал, написал на три с минусом, но это уже никого не волновало. Рисунок идеален.
