– Мам, а ты папу любила? – спросила Лена.
– Я никогда об этом не думала. Мне не дозволялась такая роскошь, как раздумья. Сейчас могу сказать, что нет. А тогда… Мы жили другими категориями. Гарнизоны, военные городки – это не про любовь. Про выживание, обустройство быта, жизнь у всех на виду. Знаешь, какие ощущения? Будто ты при всех нужду справляешь. Нет ни загородки, ни занавески. Сколько протерпишь? Рано или поздно сядешь на толчок, горя от стыда. И будет наплевать, сколько людей на тебя смотрят. Я терпела из последних сил. Потом становилась как все. Женой. Кому-то дозволялось чуть больше – работать в школе учителем, в библиотеке, вести театральный кружок, участвовать в самодеятельности. Мне даже в этом было отказано. Потому что у меня не было ни нужного образования, ни особых способностей. Я ничем не могла похвастаться – ни голосом, ни актерским талантом, ни умением печь какие-то уникальные пироги. Я не шила, не вышивала гладью или крестиком. Просто жила, подчиняясь общим порядкам и твоему отцу. Каждый день был похож на предыдущий. Открываешь глаза – понедельник, закрываешь – пятница. Неделя пролетела. Месяц, год. А ты будто застряла в том первом понедельнике, и ничего за это время не случилось. Ничего, что осталось бы в памяти. Ни эмоций, ни ощущений. Знаешь, я даже на роман не решилась.
Как я завидовала Насте! Ты ее должна помнить. Красивая до неприличия, яркая. О ней все судачили, куда пошла и с кем. Знаешь, что самое смешное? Все романы, которые ей приписывали, были лишь фантазией, которую она поддерживала. Точнее, не отрицала. Ее хотя бы замечали. Она была живой. А я? Прикроватной тумбочкой? Профессиональной женой? Терпеливой, молчаливой, улыбающейся по команде и по команде же исчезающей. У твоего отца были связи на стороне, это считалось нормой. Но я не имела права даже на ревность, на скандал. Должна была закрыть глаза и сделать вид, что ничего не произошло. Знаешь почему? Потому что была женой, официальной. И твой отец никогда бы в жизни со мной не развелся. Ему бы не позволили. Да он и сам не хотел. Логика такая – если муж никуда не денется, зачем скандалить? Нагуляется и вернется как миленький. С одной стороны, я имела власть. С другой – не могла изменить даже собственную жизнь. Ладно, у мужа – репутация, карьера, образцовый моральный облик. А у меня что? Ничего. Зачем мне нужны были облик или репутация?
– Тогда почему ты не развелась с папой? Из-за меня?
– Нет. Из-за себя. Был один момент. Тебе исполнилось три года, когда я поняла, что больше не могу терпеть. Хочу все бросить и начать собственную жизнь. Не важно какую. Но свою. Твой отец валялся у меня в ногах, принес жалкие гвоздички, бросил очередную любовницу, кольцо пошлое золотое здоровенное подарил. С тобой стал больше времени проводить. А я тогда просто испугалась. Понимаешь? Испугалась. Я ведь и не жила никогда своей головой, своими чувствами, силами, возможностями. Меня перевозили, как чемодан, с места на место. Я знала, что должна сделать, как обустроиться, какие повесить занавески, куда диван поставить. Я все делала так, чтобы было хорошо твоему отцу и тебе. Требовала отдельную детскую комнату, непременно окнами на солнечную сторону. Даже капризничала. Не думала о расходах, тратах, о том, сколько стоит мясо или молоко. Нам все привозили на дом. Если я чего-то не могла купить в магазине, вечером у меня стояла сумка со всем необходимым. И мне стало вдруг страшно, что я не справлюсь. Если уйду от твоего отца, перееду в другой город. Как я заработаю на жизнь? Чем? Я была никчемной. Даже без высшего образования. Без специальности, без профессии, без мечты. Я сидела и думала, чем хочу заниматься, кем работать. То, через что обычно проходят подростки в старших классах или студенты первого курса – поиск себя, самоопределения, – меня настигло, когда я уже была женой и матерью трехлетнего ребенка. И знаешь, что самое страшное? Я так и не поняла, чем хочу заниматься. Не определилась для себя. Получалось, что я могу только обеспечивать надежный тыл, подносить, уносить. Я искала в себе желания, даже скрытые, увлечения. Ничего. И осталась с твоим отцом, потому что была бестолковой, бесталанной, жалкой, трусливой, бесхарактерной. Ведомой и зависимой. Твой отец говорил мне, что делать, куда идти, какие решения принимать. После его смерти я шагу не могла ступить без Андрея. Уже он говорил мне, что делать, как поступить. И я не смела ему перечить. Потому что Андрей помогал материально. Ни ты, ни Лерик ни в чем не знали отказа. Я всегда хотела, чтобы у тебя было свое дело. Но не случилось. Так позволь это своему сыну. У него есть то, чего были лишены мы с тобой, – свобода. Пусть делает что хочет. Пожалуйста. Пусть он почувствует это удовольствие. Не лишай его возможности испытывать страсть и радость, увлечение. Пусть хотя бы он переживет все чувства, в которых было отказано мне, да и тебе тоже.
– А я Виталия любила, по-настоящему. Он первый, кто на меня посмотрел с интересом, – вдруг, неожиданно для самой себя, призналась матери Лена.
– Да, он посмотрел на тебя как художник. Это завораживает и привлекает. Я могу это понять… Мы тогда жили на Алтае. Твоего отца отправили по службе. Деревянный дом, удобства во дворе. Вода – только холодная. Общая баня по выходным. Я тогда плакала каждый день. Все слезы пролила. Не знала, как обустроиться, наладить быт – условия там были хуже, чем в казарме. Эти чудовищные бани. Я обтиралась полотенцем дома. Грела воду, мыла тебя в тазу. Сама кое-как обливалась. Лишь бы не идти в баню. А не идти нельзя – плохо подумают. Я как-то пропустила неделю, так мне женщины быстро объяснили, что к чему. Значит, что-то скрываешь. Это сейчас – эпиляции, зоны бикини. Тогда избавлялись от волос только в одном случае – если делали аборт. И все друг друга рассматривали. Нет волос – залетела, только после аборта. Я никогда не могла раздеться без полотенца. А были и те, кто спокойно ходили голыми. Хуже было другое – дети, девочки, пришедшие с мамами. Они терли мочалкой спины своим учителям, завучу и даже директору школы. Ну, вроде как повинность. «Ой, Светочка, потри мне спинку, пожалуйста». Не откажешь ведь при всех. Девочки, еще вчера видевшие женщин голыми, со всеми складками, анатомическими особенностями, уже утром должны были их бояться, повиноваться, слушаться и держать уважительную дистанцию. Я не понимала, как такое возможно? Чтобы учитель, директор с ученицами в одной бане? Мне, взрослой женщине, становилось неловко. Я старалась отойти подальше, лишь бы не слушать про чужих мужей, интимную жизнь, тоже во всех подробностях.
Эти женщины. На них было невозможно смотреть. Страшное зрелище, на самом деле. Тогда я поняла, что мне все же повезло с твоим отцом. Одна из женщин, беспардонно разглядывая, как я впопыхах натягиваю нижнее белье, сказала: «Счастливая». И я поняла, почему она так сказала.
Нет, не потому, что у меня была грудь, еще молодая, а не отвисшие измочаленные тряпки, как у большинства. Не потому, что у меня их было две, а не одна, как у нашей соседки, и ни одной, как у завуча в школе. Они вкладывали в пустые чашки лифчика набитые ватой детские чепчики. Не стеснялись, а радовались – успели грудь отрезать, зато не сдохли. Рак проклятый. Хорошо, что грудь, а не матку вырезали, как Ирке. Молодая баба еще, а кому теперь такая нужна? Страшные рубцы на теле, располосованные животы после кесарева сечения.
