– Галка… – простонала Туся и протянула руку. Она дотронулась до плеча. Галка дернулась, как от боли.
– Отвали, полоумная, – рявкнула она.
Галка продолжала истошно стонать, выть. Раскачивалась. Туся рядом плакала тихонько, горько. Слезы лились градом, но она лишь всхлипывала, гладя себя по тощему впалому животу. Остальные женщины замерли, не смея пошевелиться.
Галка была даже не синяя, а черная. Не частями. Все тело – в свежих гематомах. Кровавых, страшных. Изуродованное, избитое ногами, кулаками, еще не пойми чем. Оно резко контрастировало с невероятно белым, как у покойницы, лицом. Будто известкой прошлись. И шею с ключицами захватили, замазали. А все, что от груди и ниже, – чернота. Галка всхлипнула и схватилась за живот. Потерла ребра.
Все женщины знали, что муж Галки Витек бьет ее смертным боем. Как напьется – а напивался он регулярно, уходя в запой на несколько дней, – так начинал избивать жену, не давая ей доползти до входной двери. Все соседи слышали ее вопли, такие, от которых сердце разрывалось. Но не вмешивались. Не кидались на помощь. Сами разберутся. Чужая семья, чего лезть-то? Все дети были зачаты не по любви, а в результате насилия. Витьку мало было избить жену до полусмерти. Когда она уже не могла пошевелиться, он ее насиловал. Долго, жестоко, в извращенной форме. Галка не любила рожденных детей, потому что помнила, как все было. Узнала, что беременна старшим, Сашкой, когда пришла к хирургу. Приползла, задыхаясь. Два ребра оказались сломаны, а еще два – с трещинами. Ксюхой забеременела после того, как Витек совсем с катушек слетел – наступил ногой Галке на руку и дернул сильно. Сломал специально. Тогда Галка доползла до начальника гарнизона и пожаловалась на мужа. Начальником был пожилой полковник Протасов, пугливый, желавший одного – уйти уже наконец на пенсию, уехать в родной городишко в Ставропольском крае и жить тихо, копаясь в огороде – картошку сажать. Протасову каждую ночь снилась та картошка – как он ногой на лопату наступает, сильно, вдавливает поглубже. Как аккуратно поддевает клубни. Рукой их от земли очищает и в ведро цинковое бросает. Со звуком гулким – бумц, бумц. А картошка вся не мелкая и не крупная, а средняя. Розовая. С кожицей тонюсенькой. Даже мыть нужно осторожно, чтобы не повредить, не содрать ее. И варить. Потом, уже готовую, петрушечкой посыпать да чесночка для запаха добавить. И есть с хлебом, белым кирпичом, только из магазина. За грибами ходить, на рыбалку выбираться. За карасями. Непременно за карасиками – мелкими, с нежными косточками. И чтобы жена уху сварила. Или в сметане запекла. Тогда можно есть вместе с костями.
Протасов, насмотревшись во сне на вожделенную картошечку да карасиков, утром вставал разбитый, уже заранее беспокойный и нервный. Картошечка – это да. Но когда в туалет за ночь по четыре-пять раз бегаешь, особенно поутру, тут никакого настроения не будет. Подскакивал в четыре утра, потом проваливался досмотреть сон, и снова мочевой пузырь не давал насладиться карасями. Пять утра. Шесть. А в шесть тридцать подъем. И в часть, на работу. Иногда Протасов специально заходил в солдатский туалет, общий, якобы с проверкой. Надеялся, что, услышав звук мощной молодой струи, льющейся из поджарых тел, его организм как-то отреагирует. Вспомнит, что и сам таким был, и наконец избавится от остатков, которые никак не желали выходить. Капля, две. Постоянное, изматывающее желание помочиться сводило Протасова с ума. Он знал, конечно, что у него аденома простаты. Врачи давно диагностировали, советовали ехать в город оперироваться. Растет хоть и не быстро, но уверенно увеличивается в размерах. Протасов ждал пенсии. Чтобы не только до огорода и речки добраться, но и операцию сделать. В соседнем городе делали, конечно, но как делали – другой вопрос. Могли и аппендицит с селезенкой перепутать. И такое было. Коновалы? Нет. Не в этом дело. В другом. В судьбе, что ли, гадской.
Взять хотя бы Петровича – их гарнизонного врача. Когда-то ведь был блестящим диагностом и хирургом, пока не пропил сначала свои гениальные руки, которые раз в сто лет достаются, как дар, а потом и мозги. Аденому Петрович первый увидел, давно, похмельным взглядом. На ранней стадии, так сказать. Да и операции иногда проводил блестящие. Такие, какие столичным врачам и не снились. Сколько мальчишек спас от смерти. Тех, кто пытался себе вены вскрыть. И Протасова Петрович спасал не один раз. Солдатик себе пулю в висок пустил, так Петрович ее вынул настолько ювелирно, такой шов наложил… Потом еще был случай. Троих уже «дед», старослужащий, подстрелил. С катушек слетел. Петрович всех откачал. Неделю не спал, не ел – стоял лично над солдатиками, сам перевязки делал. Протасов Петровичу в ноги готов был падать за это. Пришел, готовый падать, проси, говорит, что хочешь, а Петрович уже в отключке. Опять в запой ушел.
Да, держался, как мог. Сам себе капельницы ставил, чтобы к жизни вернуться. Один раз торпеду зашил. Но торпеда оказалась паленой – Петрович накидался, чтобы уже сдохнуть и не мучиться, и не окочурился. Вообще никакого эффекта. А вот когда торпеду сам себе вырезал, чуть кровью не истек. Уже его в городской больнице откачивали. Протасов не мог доверить Петровичу свою простату. И не только в Петровиче было дело. Дети. После операции Протасов потерял бы возможность иметь детей. И это страшило его больше всего. Никому – ни жене, ни Петровичу – он бы не смог признаться в своем желании: обрюхатить повариху или официантку. Стать отцом. Его собственные дети уже сами стали родителями. К внукам Протасов не испытывал особых чувств, поскольку их не видел. Дети – сын и дочь – давно уехали, едва шестнадцать исполнилось, на следующий день после получения паспорта. Сбежали, конечно. Куда? Да хоть куда, лишь бы подальше от их гарнизона. А кто бы не хотел сбежать от такой жизни? Да, звонили по праздникам, фотографии внуков присылали. Жена связь поддерживала, какие-то подарки пересылала, поздравляла с именинами. А Протасову на старости лет вдруг захотелось молодого тела, женщины, способной к деторождению, налитой, упругой. Способной зачать от одного его взгляда. Он бы этого младенца… На этом мечты Протасова заканчивались. В своих мечтах он не видел, что стал бы делать с младенцем, но все более отчаянно хотел ощутить себя молодым отцом. Почувствовать, что еще может, способен. Что еще годный мужчина. Жена про простату ничего не знала – они давно спали в разных комнатах. Ей уже лет десять ничего и никого не хотелось. А на Протасова что-то нахлынуло, как в юности. И все откликалось, работало. Только испробовать было не на ком. Так что начальнику гарнизона оставалось только представлять себе на картофельных грядках повариху. Чтобы непременно с бюстом побольше, животиком мягким и коленками округлыми. В халатике коротком, обтягивающем. И ноги, чтобы прям ноги, колонны, а не две сухие палки, как у его жены, дай бог ей здоровья. Сохнет с каждым днем, смотреть страшно. Швабра, и та уже шире.
Каждое утро Протасов не мог дождаться вечера. Проживал день, думая только об одном – лишь бы ничего не случилось. Знал ведь прекрасно – при любой ситуации его голова первой полетит. Еще два года, всего два года надо дотянуть, получить почетное звание, звездочку на погоны, отставку – и тогда начинай новую жизнь. Живи как хочешь. Выбирай город, квартиру любую. Ему большая, хорошая положена. Можно продать, купить поменьше, а вырученные деньги потратить… на машину, поездку. Протасов мечтал поехать в Кисловодск. Когда-то там с родителями провел лето и хотел вернуться в парк, пить из маленьких стаканчиков воду, считавшуюся целебной, ходить по горам, наслаждаться цветением, запахами. Они с мамой могли часами гулять по местному парку. А еще пить кислородные коктейли с пузырьками. Рядом пусть бегает малыш, от поварихи рожденный. И она тоже рядом. Не жена. Жену он никогда ни во сне, ни в мечтах не видел.
