Терплю, сколько могу, затем сажусь, морщась от каждого шороха ткани и скрипа диванных пружин.
Рука и бедро намокли от чая — но Лиз, кажется, не заметила расплывающегося по дивану пятна, обратила внимание лишь на пустую чашку. Слава богу.
Таблетки были в чайнике. Я заподозрила это при первом же глотке: чай отдавал чем-то едким, химическим и имел сладковатый привкус — видимо, от сахарной оболочки. Окончательно я убедилась, когда Лиз поднесла чашку к губам, а пить не стала. Дальше я тоже притворялась — и, пользуясь темнотой, потихоньку сливала чай по руке на диван, стоило Лиз отвести от меня взгляд.
Я понятия не имела, когда таблетки должны подействовать; приходилось полагаться на то, что Лиз тоже не в курсе. Она не могла знать, какую дозу я приняла и через сколько она возымеет эффект. Десять минут? Пятнадцать? В любом случае Лиз, похоже, купилась на мой спектакль с бессвязным бормотанием и забытьем.
Теперь все зависит от количества таблеток в чайнике. Если там была смертельная концентрация, тогда в моем распоряжении чуть больше времени — пока Лиз не вернется и не увидит, что я по-прежнему дышу. Если же расчет был только меня усыпить, то вернется она быстро — с целью прикончить. Что это будет? Подушка на лицо, как с Ани? Удар в голову, замаскированный под падение с лестницы? Или нечто другое?
Не важно, выяснять не хочется. Я просто обязана сбежать, причем как можно скорее.
Не дыша и прислушиваясь к звукам сверху, я поспешно хромаю к дверям за лестницей. Они ведут к лыжным шкафчикам. Мой лыжный костюм наверху, в комнате, идти за ним нельзя, но вот ботинки с лыжами хранятся внизу. В шкафчиках найдется одежда, из нее можно худо-бедно составить комплект, который согреет в пути. В том, что на мне сейчас, я не переживу ночь под открытым небом, да и ступать на ногу очень больно. Я должна спуститься в Сент-Антуан! Как? Единственный вариант — лыжи, а вся надежда — на ботинки, которые сумеют надежно зафиксировать лодыжку.
Двери в раздевалку открываются с негромким щелчком, я проскальзываю внутрь и закрываю их за собой с бесконечной осторожностью. Сердце выскакивает из груди. Раздевалка погружена во мрак, сквозь заваленное снегом окно слабо просачивается лунный свет. Мои глаза привыкли к темноте, я различаю смутные очертания висящих на крючках курток и штанов, а также ботинок, сохнущих на лыжных палках. Сдергиваю с крючка штаны. Лишь надев их и глянув вниз, понимаю, что они принадлежали Ани. Я «влезла в шкуру» мертвой девушки… Внутри все виновато сжимается. Нет, нельзя поддаваться чувствам. Ани умерла, я ее не спасу. Зато попробую отдать в руки правосудия ее убийцу.
Натягиваю чью-то куртку — Эллиота, суда по размеру, — и вспоминаю рассказ Лиз, как она жаловалась и жалела саму себя. И ведь я могла бы ей поверить. Не знаю точно, что произошло на том балконе, но вполне могу поверить в эту часть рассказа: напуганная девушка, отчаянный толчок… Я также могу понять ее страх перед Евой, ужас загнанного в ловушку зверя, — и нанесенный от безысходности контрудар.
Однако я не нахожу оправданий убийству Эллиота. Тем более — убийству Ани. Бедной маленькой Ани, задушенной во сне лишь за то, что она увидела нечто нежелательное для Лиз.
Что бы Лиз ни думала про Еву и того безымянного инвестора, даже про Эллиота, — Ани подобного точно не заслуживала. Никак.
Убить ее способно только чудовище.
Пока я надеваю влажные толстые носки и шарю вокруг в поисках варежек, перед моими глазами стоит лицо Ани.
Лицо в россыпи красных точек, которые уличают Лиз во лжи.
Ведь, по утверждению Лиз, она не хотела смерти Ани — так вот, это неправда. Ани боролась. Боролась за каждый вдох так отчаянно, что у нее полопались кровеносные сосуды.
А Лиз прижимала подушку все крепче — и ждала, долго-долго.
Чтобы задушить человека, нужно хотеть его смерти. Очень хотеть.
Я думаю об Ани, когда широко раскрываю лыжный ботинок. Об Ани, когда сую внутрь ногу и скрежещу зубами от внезапной острой боли в лодыжке.
Дыхание становится прерывистым, я невольно поскуливаю и всхлипываю, хотя надо соблюдать тишину, — но вкручиваю ступню в ботинок. Кости протестующе скрипят, пластмассовая скорлупа ботинка сдавливает распухшую плоть. Я должна это сделать. Должна.
Ани. Ани. Ани.
Хрусть! — и нога проскальзывает на место. Я вся взмокла, над верхней губой выступили капли холодного пота, меня трясет… Зато нога в ботинке. И, о чудо, боль вполне терпимая, голенище ботинка жесткое, поэтому вес тела приходится скорее на голень. Я туго затягиваю клипсы и молю о том, чтобы такой фиксации сустава хватило для спуска в деревню. Если я сломала кость, то меня ждет долгая хромота, — но лучше хромота, чем смерть.
Быстро надеваю второй ботинок, застегиваю.
И слышу шум на лестнице.
Сердце замирает. Это Лиз, она возвращается в гостиную.
Меня парализует. Я одета и обута… Можно ли выбраться через задние двери? Они выходят в сторону бассейна, а значит, заблокированы лавиной.
Двери открываются внутрь. По крайней мере… Да нет, внутрь. Я прижимаю пальцы к вискам, вспоминаю. Куда же? Если наружу, мне конец. Все же я уверена, что внутрь. Другой вопрос — сумею ли я прокопать снег?
Взгляд перескакивает на узкое окно над лыжными шкафчиками. По форме оно похоже на прорезь почтового ящика, и, хотя длинна у «прорези» вполне приличная, высота составляет дюймов двенадцать, даже меньше, если учитывать раму и петли. Ладно, лучшего варианта, пожалуй, не придумать.
Вздрагивая от каждого шума, я забираюсь на деревянную лавку и, перегнувшись через шкафчики, открываю окно. Лицо обжигает ледяным воздухом. Отверстие не заблокировано, на стекло просто налипли хлопья снега, поэтому оно казалось заметенным. Под окном большой сугроб, почти до верха шкафчиков. Хорошо, он смягчит падение.
Сначала я проталкиваю лыжи, одну за другой; они с глухим звуком втыкаются в мягкий снег. Затем палки. Натягиваю чьи-то варежки, хватаю с вешалки первый попавшийся шлем. Он оказывается впору. Слава богу, времени выбирать нет. Я залезаю на шкафчики и растягиваюсь плашмя. С минуту они опасно покачиваются.
От волнения меня мутит. Из глубины шале доносится удивленный вскрик, затем:
— Эрин?.. Эрин, ты где?
Лиз обнаружила мое исчезновение.
Выставляю из окна ноги. Падать на больную лодыжку страшновато, только нырять головой в снег тоже не вариант. Да, на мне шлем, и все же при падении я могу сломать шею или, если сугроб глубокий, застрять в вертикальной позе и задохнуться. Ногами вперед безопаснее.
Отверстие тесное, но я прохожу. Один ботинок, повернутый набок, — сначала здоровая нога. Затем второй. От ощущения тяжести ботинка на повисшей в воздухе больной лодыжке я тяжело вздыхаю. Ничего, выдержу.
Двери в раздевалку открываются.
Сперва я ничего не вижу, поскольку Лиз держит фонарь — телефон Эллиота, наверное, — и светит мне в лицо. Тем не менее я различаю в дверном проеме фигуру и узнаю ее раньше, чем она рывком кидается ко мне — звериным, не человечьим.
