Я ездила в Линкольншир, чтобы сделать репортаж о летчиках из бомбардировочной авиации. Эти молоденькие английские ребята, совсем еще мальчишки, понимали, что многие из них вряд ли доживут до окончания войны. И этим пониманием были приправлены их шутки и их профессиональный сленг, это чувствовалось в том, как они напряженно прислушивались, ожидая уловить звук мотора возвращающегося бомбардировщика, даже если была не их очередь вылетать на задание. Глядя на них, я вспоминала тот материал, который Клоп написал в Испании — о Рэйвене, изувеченном парнишке из Питтсбурга. Я даже подумывала подать рапорт, чтобы мне разрешили отправиться в рейд с кем-нибудь из пилотов, но у меня так и не хватило на это храбрости.
Вернувшись в Лондон, я даже не успела дописать материал о них, когда узнала, что застенчивый паренек по имени Скотт, с которым я особенно подружилась в той командировке, не вернулся с задания. Я писала, не в силах сдержать слезы, и, когда статья была закончена, долго потом еще не могла успокоиться. В письме я поделилась с Эрнестом тем, какое сильное впечатление произвели на меня эти ребята, и добавила, что не смогла бы все это понять и прочувствовать, если бы не встретилась с ними лично.
Я пересказала ему историю, которую услышала в Лондоне от поляков: о подпольных школах, где учителя, нарушая запрет, обучали сто тысяч еврейских детей, хотя прекрасно понимали, что если их поймают, то неминуемо расстреляют. Написала о четырнадцатилетних подростках, которые работали на заводах, чтобы взрослые мужчины могли пойти воевать. О беженцах из Дании, с которыми познакомилась в одном лондонском клубе. О медиках из ожогового отделения в Сассексе, которые отчаянно пытались спасти солдат и мирных жителей — жертв бомбардировок от судьбы Рэйвена. Я искренне радовалась, что мне представился шанс записать эти потрясающие истории, но, за редким исключением, их нельзя было назвать военными репортажами. И даже материал о летчиках из Линкольншира скорее напоминал пятиминутное интервью на бегу, когда нет возможности сесть и спокойно поговорить, задать вопросы и попытаться во всем хорошенько разобраться. Правда, цензоры все равно наверняка бы вымарали из моей статьи самые глубокие и честные фрагменты, но я хотя бы попробовала написать ее так, как считаю нужным.
Я регулярно отправляла Эрнесту нежные, наполненные любовью письма, постоянно упоминала, что все спрашивают о нем. Я соглашалась с тем, что он приносит больше пользы там, где сейчас находится. Но приедет ли он, если ситуация изменится? Хемингуэй понимал войну лучше, чем кто бы то ни было. И писал о ней лучше всех, никто не видел ее так ясно, как он. Я даже предложила ему сделать серию репортажей для «Кольерс». Мне было плевать, что это могло пошатнуть мои позиции в журнале. Я была готова на любые жертвы, лишь бы только убедить Эрнеста в том, что он тоже должен принять во всем этом участие.
В январе вышла «Лиана». Правда, с экранизацией романа и постановкой в театре ничего не получилось, зато отзывы были все как один доброжелательные. В «Вашингтон пост» заметили, что я достигла зрелости как художник. В «Нью-Йорк геральд трибьюн» отметили, с каким благородством я пишу о «пылкой и знойной страсти». И никто ни словом не упомянул о смешанных браках, никто не нашел ничего дурного или странного в том, что моя героиня — мулатка.
В середине месяца пришло очередное письмо от Эрнеста: он писал, что задраит «Пилар» и приедет в Лондон сразу после того, как закончится патрулирование. Я ответила, что уезжаю из Лондона «навестить Херба Мэттьюса». Если найду пилота, который согласится контрабандой перевезти меня в Алжир, где я остановлюсь у посла-в-ожидании, с которым меня познакомила Джинни, и повидаюсь с Бамби (тот обещал приехать туда в увольнение на выходные). Из Северной Африки я могла переправиться в Италию, где высадившиеся еще в сентябре войска союзников пытались сломить ожесточенное сопротивление противника. Но я могла бы вернуться в Лондон, или он мог бы «поехать вместе со мной в гости». Если Эрнест даст мне знать, я все организую к его приезду. Еще никогда в жизни я не была так счастлива.
Италия
Февраль 1944 года
На горных дорогах Италии, которые напоминали «американские горки» и, казалось, никогда не перестанут осыпаться, я старалась уклониться от встречи с американскими офицерами, отвечавшими за связи с прессой. Если бы выяснилось, что я приехала сюда, чтобы сделать репортаж, дело бы закончилось немедленной отправкой домой. Но я обрела покровителя в лице офицера из французского транспортного отдела. Он возил меня от одних завалов из камней к другим. Когда-то эти руины были очаровательными итальянскими деревушками. Вокруг нас постоянно взрывались мины. На обочинах дорог стояли остовы сгоревших грузовиков, лежали трупы животных, и повсюду валялись окровавленные бинты. Мы ненадолго присоединились к полку солдат с Сардинии, которые везли на фронт припасы для бойцов антигитлеровской коалиции, а обратно — привязанные к спинам мулов тела убитых. Посетили палаточный госпиталь, провели ночь в погребе вместе с американским майором и французским врачом, поужинали солдатским пайком и послушали музыку, которую передавали по радио из Берлина. Мы увертывались от снарядов германских батарей и наблюдали за тем, как самолеты союзников бомбят Монте-Кассино. Я пыталась разыскать Джинни, которая бросила работу в Лондоне и нашла тропинку на передовую, где сражались американские войска. Но она, как и я, а может, и больше, опасалась встречи с военной полицией. И все это время я писала, чертовски много писала, хорошо, как никогда прежде. Это были репортажи об отважных ребятах, достойных того, чтобы им посвящали первые полосы газет, о настоящих героях, которые заслуживали того, чтобы о них узнали, чтобы им аплодировали, всячески их поддерживали и помнили о них.
Если бы не Клоп, я могла бы оставаться там до бесконечности, но после того январского письма от него стали приходить послания одно мрачнее другого. В день, когда закончилось его последнее патрулирование, Эрнест снова написал, что собирается присоединиться ко мне в Европе, только в этот раз назвал себя старой лошадью, которую принуждают прыгать через препятствия. Утверждал, что это я виновата в том, что он завязал с охотой на подлодки, да еще вдобавок я лишила его возможности написать об этом роман, потому что журналистика сотрет в его голове то, что могло бы стать прекрасной историей.
Хемингуэй поставил мне по телеграфу ультиматум: «Или ты корреспондент на этой проклятой войне, или женщина в моей постели». Принялся обвинять меня в том, что я постоянно бросала его в одиночестве все эти долгие пять месяцев. И не важно, что все время, пока меня не было, он или выходил в море на «Пилар», или готовился к патрулированию, или ждал, когда можно будет выйти патрулировать, то есть без малейших колебаний оставил бы меня, находись я в это время на Кубе. Ничего, утешала я себя, Эрнест упрекает меня не всерьез: это все депрессия, или алкоголь, или и то и другое. Он же пообещал, что приедет, а когда приедет, то все непременно снова наладится, как в Испании: мы будем делать одно общее дело и любить друг друга.
В марте Хемингуэй не написал ни слова о том, что собирается в Нью-Йорк, а ведь на то, чтобы выправить проездные документы, ему потребовалось бы недели две, не меньше.
