Тут Эрнест начал смеяться, и все засмеялись вместе с ним, а я стояла в коридоре, наблюдала за ними и вспоминала, как мы в Китае попали в болтанку.
— Тебе следовало вызваться подержать их для нее, Бонджи, — сказала я. — Ты ведь так мастерски ловил капли виски, когда они отскакивали от потолка в самолете. Ни одной не пропустил.
Боже, вот это был действительно забавный момент! Когда Эрнест увидел меня, лицо у него сделалось, как у нашкодившего мальчишки, которого застукали взрослые. Причем проступок его явно был серьезнее, чем просто выпивка, Эрнест никогда не стеснялся пить, даже со всеми этими многочисленными шрамами на голове.
Разумеется, присутствующие разом обернулись в мою сторону. Роберт Капа радостно заулыбался.
— Стоило оставить тебя на две недели, и ты превратился в турка, — пошутила я и рассмеялась, чтобы разрядить обстановку.
Меня осенило, когда я увидела в его глазах раскаяние. Я не смогла полететь с ним. Я три недели болталась в океане, в сплошном тумане, на корабле с грузом динамита, потому что, как заверил меня Эрнест, на тот самолет военные принципиально не брали женщин. И вот теперь он развлекает честную компанию историей про актрису, которая принесла на борт этого самолета коробку с яйцами.
Хемингуэй быстро взял себя в руки и произнес:
— Я знал, что ты доберешься, Дочурка…
— Я только что сошла на берег после трех недель плавания на набитом динамитом корабле, который всю дорогу грозил взлететь на воздух, — перебила его я. — Подумай хорошенько, прежде чем скажешь, что это ты для меня организовал, а сам отправился в Англию на гидроплане.
Я едва сдержалась, чтобы не ткнуть ему в нос этой чертовой актрисой.
— Я как раз собирался сказать, — Эрнест обвел взглядом всех в палате и снова посмотрел на меня, — что я знал, что ты сюда доберешься, Дочурка, потому что на сей раз это ты все так прекрасно для меня организовала.
Всегда милый на людях.
Я почувствовала облегчение оттого, что он не стал унижать меня при всех, поэтому тоже не стала унижать его и повела себя, как хорошая жена: подошла и поцеловала его в лоб под бинтами.
— Видите, что такое брак, — заметил Эрнест. — Моя жена может надо мной насмехаться, но мне не позволяется отвечать ей тем же.
Присутствующие опять засмеялись, только уже как-то натянуто.
Казалось бы, после этого все должны были разойтись и дать жене, которая не видела мужа несколько недель, побыть с ним наедине. Роберт Капа даже встал, намереваясь откланяться. Но Мэри Уэлш взяла бутылку и снова наполнила стакан Эрнеста, Шоу с Уолтоном остались вместе с ней. А сам Хемингуэй не попросил никого уйти.
Но меня это вполне устраивало. Вряд ли я смогла бы прямо в больнице сказать Эрнесту, что ему больше не нужно беспокоиться из-за жены, которая над ним насмехается. Мне было интересно, сумел ли он прочитать правду по моим глазам. Похоже, что да, именно поэтому и не захотел выгонять из палаты свою маленькую свиту. Он понимал, чем все может закончиться, если мы с ним останемся один на один.
Мне вспомнилось стихотворение Роберта Браунинга «Жизнь в любви», которое мы с мамой читали в парке у озера Крев-Кёр.
Возлюбленная! Вновь ты убегаешь? Возможно, не достоин я тебя. Ты — это ты. А я всего лишь я…И быть со мной ты больше не желаешь?
Сославшись на то, что устала с дороги, я вернулась в гостиницу, в собственный номер, который сняла на фамилию Геллхорн, а не Хемингуэй. Я собиралась оставаться хорошей женой еще день-другой, пока Эрнест находился в больнице, но почувствовала облегчение, оказавшись на территории, где могла быть собой.
Лондон, Англия
Июнь 1944 года
В течение двух дней Эрнест всякий раз, когда я навещала его, унижал меня перед своими приятелями-собутыльниками, доводил до слез и повергал в замешательство наших общих друзей, а потом, вернувшись из больницы к себе в отель, видимо, очень удивился, не застав там ни меня, ни следов моего пребывания.
Он позвонил мне в номер:
— Муки…
— Да, Эрнест?
— У меня очень болит голова.
— Ты не можешь биться ею обо все подряд и рассчитывать, что она будет с тобой дружить.
— Но я раньше никогда ее не разбивал. Кроме того случая в Париже, когда уронил на себя фонарный столб. Помнишь?
Это было при Хэдли, а может, при Полин.
— У тебя еще шрам под бородой, — напомнила я.
Он рассмеялся:
— За это ты не можешь меня винить. Это все та лошадь в Вайоминге.
Лошадь понесла в чащу, когда Эрнест был в седле. Это тоже было еще до меня.
— Муки, — продолжал Хемингуэй, — я ненадежный болван, признаю, но у меня в моем уютном номере очень скрофулезная кровать, а тебя нет.
— Ох, Клоп…
Я смотрела в окно на весенний Гайд-парк. Там никто не прогуливался, все куда-то спешили. Или мне так казалось. Я просто не знала, с чего начать. Я понимала, что нельзя заводить этот разговор по телефону, когда Эрнест еще только выписался из больницы и сидит один в холодном номере.
— Да, конечно, — сказал он. — Конечно, я понимаю, тебе нужно тихое место, чтобы ты могла спокойно писать. Хорошо. Но ты же простишь меня за то, что я был таким плохим Папой Бонджи?
— Черт, Клоп!
Мне хотелось спросить его, откуда вдруг взялась та актриса в гидроплане, куда, по его словам, женщин принципиально не брали. Мне хотелось услышать, что он все это выдумал. Но такие подробности трудно измыслить на ходу: актриса приносит замороженные яйца на борт самолета, который отправляется в рейс через Атлантику. В общем, я ни о чем не стала его спрашивать. Не все ли теперь равно.
— Я заказал для нас столик внизу в ресторане, — объявил Эрнест. — Я за тобой зайду.
— Слышала, у них подают великолепные вареные яйца, — не выдержала я.
— Вареные яйца? — переспросил Хемингуэй. — Я ничего об этом не слышал, но вполне возможно.
— Клоп… — начала я. — Клоп, дело в том, что…
— Я за тобой зайду, — повторил он.
— Сначала я должна закончить статью. Давай часиков в восемь, это тебя устроит?
Если бы Эрнест отвел меня поужинать, мы бы на какое-то время остались наедине. А мне нужно было время, чтобы разложить все по полочкам, чтобы он понял: мы не подходим друг другу. Он хороший, и я тоже хорошая, но вместе нам адски плохо.
— Да, конечно устроит. Значит, договорились, — ответил Эрнест. — Я зайду за тобой в восемь, Муки.
Я дописала статью: заметки о своих забавных разговорах с капитаном начиненного динамитом сухогруза, о том, как курила над тазом с водой, о том, как всего за каких-то несколько месяцев, пока меня не было, изменился Лондон, хотя, возможно, это мне просто так показалось после Италии.
