Я поехала на южный берег Англии, по пути прикидывая, как бы послать ко всем чертям эти дурацкие правила.
Не стану отрицать, я все-таки высматривала Эрнеста, когда приехала на побережье. Думаю, в глубине души мне хотелось увидеть его в Англии, живого и невредимого, но в то же время — и это чувство было значительно более сильным — я боялась увидеть, что он так быстро вернулся, когда на том берегу пролива вовсю идет война. Если его флирт с Мэри Уэлш еще не разрушил до конца нашу семейную жизнь, то отказ освещать операцию во Франции от начала до конца точно стал бы катастрофой.
На причале, как я и предвидела, меня остановил солдат из военной полиции и поинтересовался, что я там делаю. Я достала из кармана отсыревшей униформы удостоверение, продемонстрировала его и сказала:
— Прибыла взять интервью у медсестер, пока они не отплыли. — Я кивнула в сторону полудюжины медсестер, которые поднимались на борт белого корабля с недавно намалеванными — еще даже краска не высохла — красными крестами.
На фоне серой воды этот плавучий госпиталь был настолько уязвим для немецких бомбардировщиков, что они просто не могли промахнуться.
— А-а, так вы журналистка?
— Да, пишу материал о женщинах на войне. Вон о тех отважных девушках из Красного Креста.
— Хорошо, но только не задерживайтесь там. Вы же не хотите случайно оказаться во Франции, — сказал солдат и вернул удостоверение.
На палубе корабля царил хаос: повсюду коробки с бинтами, бутылки с плазмой, похожие на кегли, и канистры с кровью. Члены экипажа бегали туда-сюда, переносили медикаменты в операционную и сотнями перетаскивали одеяла и койки, которым совсем недолго суждено было оставаться пустыми.
Пока никто не понял, что мне не место на корабле, я быстро нашла туалет и заперлась на защелку.
В тесном темном санузле я размышляла о солдатах, которые уже высаживались на берег Франции и погибали там. И об Эрнесте. Я три раза глубоко вдохнула пропахший сырой шерстью воздух и подумала, что, если повезет, тоже скоро буду там. Постаралась унять урчание в желудке. С тоской вспомнила, как в тринадцать лет мы с моей лучшей подругой в Сент-Луисе прятались в раздевалке танцкласса. Слушала в темноте, как поднимают якорь. Корабль отшвартовался и поплыл к французскому побережью. Интересно, каким был Клоп в детстве, в возрасте тех мальчиков, которые никогда не приглашали меня танцевать? Я пыталась представить Эрнеста Хемингуэя мальчиком, которым он сам себя представлял, таким, которого я могла бы простить.
Когда корабль вышел из гавани и уж точно не вернулся бы обратно ради того, чтобы высадить нелегально проникшего на борт репортера, пусть даже и женщину, я покинула свое укрытие. Шел дождь, мне было холодно и чертовски страшно. Я присоседивалась ко всем, кто пытался согреться и развеяться с помощью виски.
На рассвете наш первый плавучий госпиталь подошел к побережью Нормандии. Никого не интересовало, кто я такая: ни матросов, ни врачей, ни медсестер, которые только недавно прибыли из Америки. Главное было не высовываться. Мы все волновались из-за самолетов и взрывающихся вокруг нашего корабля снарядов, а также из-за работы, которая ждала нас впереди.
Якорь бросили в секторе «Омаха-Бич». Бульдозеры расчищали пляж от мин, с высоких скал стреляли немецкие пулеметы, а на воде плавали раздувшиеся серые мешки, которые когда-то были американскими солдатами. К нашему кораблю пристал катер с ранеными — заработала полным ходом операционная.
Я взяла под командование двух юнг и приказала им делать бутерброды с солониной для всех, кто может есть. Развозила воду. Выступала в роли переводчика для французских солдат, которые были еще в состоянии, сказать, что с ними не так. Прикрикивала на немецких военнопленных («Ruhig!» — «Тихо!»), когда об этом просили врачи.
В ту ночь судьба послала мне подарок, о каком я даже и мечтать не могла: меня взяли в бригаду санитаров, которые высаживались на берег подбирать раненых, а на рассвете должны были переправить их на корабль.
По пояс в воде мы добрели до берега и поднялись по узкой, только что разминированной тропе. Дорогу нам освещали красные сигнальные ракеты. В воздухе густо пахло сладкой травой, навозом, порохом и жженой резиной, то и дело раздавались пулеметные очереди. Ракронг-каронг-каронг.
Тропинка привела нас к деревне, где даже церковь стала похожа на смятый бумажный пакет. Шеренги немцев — тощих и низкорослых представителей «расы господ» — двигались навстречу своей судьбе в сторону лагеря для военнопленных. Никто из них и не думал отвечать на мои вопросы, так как Женевская конвенция запрещала мне обращаться к ним с гневными речами.
Мы укладывали перебинтованных, окровавленных и обожженных солдат на носилки и относили их на берег. Затем брали пустые носилки и возвращались назад.
Вскоре после восхода солнца мы загрузились на корабль и отплыли в Англию, стараясь сделать все от нас зависящее, чтобы раненые дотянули до берега, где им могли оказать квалифицированную помощь.
В Англии в награду за мою работу и за то, что я рисковала жизнью, меня взяли под арест и отправили в учебный центр для медсестер в пригороде Лондона. Условия выдвинули следующие: если я буду хорошо себя вести, мне могут разрешить снова пересечь пролив; в противном случае — отправят через Атлантику домой.
Скажу честно: такой расклад меня не устраивал.
Закончив работать над двумя репортажами для «Кольерс» — один о плавучем госпитале, второй о немецких солдатах, с которыми мне так и не удалось пообщаться, — я тихонько проползла под ограждением учебного центра и нашла дорогу в Лондон, а уже там начала искать способы вернуться на войну.
Отправила письмо Мэти, мне надо было сообщить ей, что со мной все в порядке и я собираюсь в Италию. Даже невыспавшийся цензор, который мог и не знать, что у меня нет разрешения куда-либо поехать, наверняка вычеркнул бы упоминание о планах журналиста попасть в то или иное конкретное место. Поэтому я написала, что с женщинами-корреспондентами здесь обращаются как с фиалками и лучше я вернусь в «насиженное гнездышко», которое покинула, когда улетела на Кубу. Я проклинала себя за то, что не разработала с Мэти условный код, как мы это сделали с Эрнестом, и надеялась, что мама догадается, что «насиженное гнездышко» — это Италия. Написала, что Эрнест сейчас находится в самой гуще событий, что он очень храбрый и я редко его вижу, но в целом все замечательно.
На самом деле я смертельно устала, и настроение у меня было поганое. Так как предполагалось, что я отплываю обратно в Америку, меня лишили аккредитации, забрали документы и продуктовые карточки. Но я подружилась с пилотом ВВС, который возвращался на итальянский фронт. Я представилась ему как просто Марти, он не знал, что моя фамилия Геллхорн, и уж тем более о том, что я жена Хемингуэя. Я сочинила историю о женихе в Неаполе. Мне было стыдно обманывать такого славного парня, но я должна была любой ценой попасть в Италию.
В Италии я присоединилась к польским солдатам, героям Монте-Кассино, которым было плевать на то, что какая-то американка нарушает правила.
