– Взбодрись, на хрен! Или остановись, я поведу.
– Да, что-то я это… – продрал глаза Степа.
Перед капотом мелькнула полоса луж, переходившая в разливанное море. Степа начал сбавлять скорость. «Девятка» въехала в лужи, подняв два крыла брызг. А через секунду машину ощутимо тряхнуло – яма была под водой, без вариантов, – тряхнуло и руль вырвало у Степы из руки – и «девятку» понесло влево, к разделительной, к чертовой матери.
Богдан навалился на Степу, перехватил руль. Вцепился в руль, выпрыгивавший из рук, закрутил вправо – напрягая все силы в одном рывке, с глухим выдохом через зубы.
А-аа!
Удалось. Уже перевалив разделительную полосу на встречку, «девятка» вывернула обратно, направо. Богдан выдохнул и стал осторожно отпускать руль. А через секунду мимо них, как бомба со сбившимся прицелом, просвистел черный джип. Через струны дождя Соловей успел заметить побелевшее лицо водителя с разинутым ртом.
Степа выругался, воскликнул:
– В тридцати сантиметрах прошел!
– Мы с тобой везучие.
Сын съехал на обочину и остановился. Несколько минут они просто приходили в себя. Богдан открыл дверь со своей стороны. На него летел дождь, но так было даже лучше.
– А ты знаешь, что твой дед Анатолий, гроссмейстер, он погиб на этой дороге?
– Да? Нет, я это, я без подробностей, – хмуро ответил Степа.
– Отсюда еще километров пять в сторону Домска.
– Ну и мы бы могли. Угу. На том же, том же шоссе навернуться.
Степа помолчал, потом добавил:
– Извини. Я чуть тебя это. Чуть не угробил.
«Если б только меня – пожалуйста», – мелькнула мысль у Богдана.
– Спасибо, что… – начал сын и Богдан перебил его:
– Забудь, проехали.
Богдан тоже все еще подрагивал после этой встряски, и, по правде говоря, хотелось врезать Степе, лопуху, но ведь и сам он – было один раз – засыпал за рулем, поэтому что уж другого винить. Гнев, дрожь, запоздалый страх – надо было это все заболтать.
– Так вот про твоего деда, – продолжил Богдан, – он дал деру из Домска, а была ночь и после дождя. Вроде бы его закрутило по воде, примерно как тебя, аквапланирование на дороге, а навстречу шел грузовик… Я даже точное место гибели знаю, мне Альберт Анатольевич, мой дед, показал. Иногда думал: не поставить ли там…
Богдан осекся. До него вдруг дошло кое-что. Кое-что лежавшее на поверхности, мимо чего он проскальзывал десятки лет.
– Да ну, – сказал сын. – Эти венки на месте аварий – не. Не надо дорогу, дорогу в кладбище превращать, угу.
– А понимаешь ли ты, Степа, – шепотом заговорил Богдан, – что моего отца «Волга» закончила свой путь на правой обочине шоссе, если ехать из Домска в Москву? Но до этого его выбросило, его закрутило и выбросило через разделительную! И он со встречным грузовиком столкнулся! Понимаешь ты, Степа, что это значит? Он не в Москву ехал. Он возвращался в Домск!
Сын смотрел на Богдана осторожно, как на сумасшедшего.
– Ээ… Возвращался. Угу. И что?
Богдан прикрыл глаза. Отец возвращался. Он все-таки не бросил их. Он возвращался к ним, к Богдану и к матери, когда все случилось. Ну да, мать так и сказала ему, только он не поверил. Он почувствовал, как на его губах сама собой, дрожа и мерцая, возникает улыбка. Он открыл глаза.
– Да так, Степ, – сказал он. – Только то, что он был неплохой отец. Вспыльчивый и упертый на всю голову, не спорю, но неплохой отец! Да. Ну, что стоим? Заводи шарабан.
Они поехали. На первой же заправке Степа влил в себя три порции черного кофе и дальше рулил взбодренный, как после ласки проводом в двести двадцать вольт. А Богдан вспомнил про голос, окликнувший его сзади. Ведь не взгляни он на Степу, кто знает… Соловей-старший еще раз посмотрел назад.
– Что там у тебя за барахло валяется?
– Это? М-м… разное. Там, кстати, там твоя сумка. Угу. Которую ты у нас забыл.
Богдан перегнулся назад и из-под Степиной куртки вытащил холщовую сумку с тем, что он забрал у матери. Он плюхнул ее на колени, потянул было старый фотоальбом и вернул. Коснулся древнего шахматного учебника.
«Даня».
Сказал тот же голос.
Отчетливо и негромко.
Богдан бросил взгляд на сына: тот смотрел на дорогу, будто не слышал ни звука.
А голос повторил: «Даня».
Богдан почувствовал, как волоски у него на предплечьях поднимаются дыбом. Но это был не страх. Это было ощущение, что он попал в невидимый пузырь особого пространства, пересекшего грань, отличного от всего окружающего, дышащего по своим законам. И он чувствовал рядом чье-то присутствие. Закрыв глаза, он мог бы сказать, что кто-то стоит рядом с его плечом. И он теперь догадывался кто.
«Так это ты нас спас».
Богдан медленно взял в руки учебник по шахматам. Старый коричневый переплет царапался, как коготки ящерки. Богдан распахнул книгу, листнул ее – и сразу, как по заказу, увидел среди страниц отдельный исписанный лист, белый, помятый.
Богдан развернул его бережно, как бабочку. Он вобрал все строчки в себя разом, как картину. А голос рядом начал читать:
«Дорогой мой Даня.
У нас вчера опять была ссора. Le scandale, как сказал бы один мой французский друг. Я глубоко уверен, что ты не прав, что ты требуешь от себя чересчур мало, ты как бы постоянно даешь себе фору, но ведь не надо. Ты способен на большее. Я в это верю, я это знаю».
Богдан закусил губу. Время исчезло. Ему снова было тринадцать, десять, шесть лет. Отец был живой, рядом. Что было вокруг – дверца, приборная панель, лобовое стекло, плечо Степы, – это все отодвинулось в неважную, опаловой дымкой затянутую даль.
Голос помолчал секунду и продолжил:
«Я это знаю. Тем не менее, я тоже был не прав. Потому что годы и опыт должны были бы выучить меня сдерживаться и находить нужные слова – точные и не ранящие. Но, как ты заметил, не научили.
Прости меня, дорогой мой сын. Лучше поздно, чем никогда. Я часто сожалею после наших ссор. Если бы я мог передать тебе то, что понимаю, и не вспыхивать! Если бы ты мог убирать своего клоуна в шкаф – только на время наших бесед, о большем не прошу. У меня сейчас не самый радужный период в жизни, и так уж получается, что тебе достается отец в нерадужном состоянии. Не принимай мой хмурый вид и замкнутость на свой счет. Прости меня за резкости рикошетом. Ведь я тебя люблю. Ты – моя кровь, в тебе часть моего сердца, ты – мой сын.
Я бы хотел…» – тут голос остановился. Так кончалось письмо – недописанным.
Голос молчал, но Богдан чувствовал рядом присутствие отца. Воздух потрескивал, потому что отец был рядом – он почти положил руку Богдану на плечо, держал ее в миллиметре.
