Вообще-то Марию Сергеевну нельзя было назвать человеком экзальтированным или «не от мира сего». Она была замечательной, доброй мамой сыну Андрею и бабушкой внуку Федору, в юности занималась спортом, отличалась здравомыслием и широким кругозором. Когда мы ездили на гастроли, Мария Сергеевна с Торсом (так ласково звали Торстенсена в театре) первыми находили музеи и рассказывали нам, молодым, о достопримечательностях города. Вдобавок к любознательности и эрудиции Мария Сергеевна была удивительным мастером своего дела. Ее парики и прически являли собой абсолютные шедевры. А еще Мария Сергеевна была очень смелым человеком.
Когда у театра наступили трудные времена, тогдашний директор решил поправить пошатнувшееся материальное положение, продав то, что, по его мнению, театру больше не понадобится. В перечень вошли костюмы из отыгранных спектаклей, а еще натуральные волосы всевозможных цветов, из которых шьют парики. Таких волос у нас на складе хранилось много – закупали их еще в таировские времена. Между тем такой коллекции волос не было ни в одном театре, даже академическом, и, конечно, академические обрадовались редкой возможности, предлагая хорошие деньги, но сделка эта была весьма сомнительной и к тому же являлась личным решением человека, далекого от понимания, что такое наш театр и театр вообще.
На всякий случай директор решил вывезти распродаваемое добро на рассвете, чтоб свидетелей было меньше и, соответственно, меньше разговоров. Когда в 6 утра заинтересованные лица пришли к дверям склада, там уже стояла на посту Мария Сергеевна. Она заявила, что даже войти на склад не позволит и ни на шаг не отступит от дверей, разве что им придется переступить через ее труп. Никакие увещевания, уговоры и попытки подкупить не помогали. Длилось это противостояние долго, но и директору, и перекупщикам пришлось уйти посрамленными. Вслед им неслось: «Не вы покупали, не вам и продавать!»
Как Мария Сергеевна узнала о готовящейся сделке, она не рассказывала, но театр такое место, в котором трудно что-либо утаить.
А вот костюмы находились на другом складе, и его никто не стал защищать. Так были проданы уникальные вещи – шедевры швейного мастерства, со вставками старинных кружев, с подлинными воротниками потрясающей красоты и с накидками, расшитыми стеклярусом. Продали и некоторые мои театральные костюмы, что стало для меня огромной потерей. У меня с костюмами вообще особые отношения: я в них проживала жизнь своих героинь и очень их любила, каждый помнила в деталях, они мне были дороги, словно близкие люди… И вот часть моей жизни продана и существует где-то без меня, и я не могу к ней прикоснуться… А я всегда любила, оказавшись по делам на складе, подойти к своим старым костюмам, вспомнить нашу прошлую жизнь, нежно провести по ним рукой в благодарность…
Из волос, которые Мария Сергеевна отстояла, сшили впоследствии немало красивых париков, и Мария Сергеевна, изготавливая очередной, ворчала: «А если бы их продали? Что бы мы делали?!» Особенно это касалось редких оттенков светлых и рыжих тонов.
Идти против начальства всегда непросто, особенно если оно хамовато, но Мария Сергеевна вышла из схватки победителем, и «пушкинцы» мысленно аплодировали ее смелости и преданности театру, пусть и не были эти аплодисменты слышны ранним утром, когда Мария Сергеевна в одиночку билась за таировское наследие.
Костюмы Камерного театра, которые не взял Бахрушинский музей, оставались у нас на складе, в том числе уникальная коллекция роскошных нарядов Алисы Коонен. Этим богатством и пытались воспользоваться наши художники во времена всеобщего дефицита, когда не хватало самого элементарного, в том числе тканей. Приходилось выкручиваться, прорываться на склад, иногда с боем, иногда с уговорами и коробкой конфет, умоляя заведующую отдать на растерзание какой-нибудь старый костюм, чтобы создать на его основе новый. Проблема становилась особенно актуальной, когда речь шла о состоятельной героине классического репертуара.
Я играла много классики, и, чтобы украсить наряды моих героинь, художники не раз обращались к таировской коллекции. В моих костюмах возникали «вставки» из театральной одежды Коонен, а еще мне достались целиком два ее наряда, перекроенные под мой размер. В одном из спектаклей я даже играла в «Аличкиных» ботиночках со шнуровкой и на венском каблучке, приобретенных ею самой в самом Париже.
Мария Сергеевна и Торстенсен знали каждый костюм своей Алички, могли рассказать историю каждой «вставки», докладывали, из какого спектакля, какой сцены унаследованное мной платье. Они беззаветно любили эти тряпочки, любили и меня в них: я даже думаю, что меня они любили во многом за эту самую связь с прошлым, приобретавшим на их глазах новую жизнь.
Сегодня в фойе театра на втором этаже стоит застекленная витрина, на которой указано, что в ней экспонируются три костюма Алисы Коонен. Это не совсем правда. Из костюмов Коонен, действительно нетронутых ее костюмов, осталось, пожалуй, только платье-«огонь». Остальные перешивались и еще несли службу в театре. Так, в белом кружевном я десять лет играла Райну в спектакле «Шоколадный солдатик». Платье перешивали на меня из костюма Коонен, и я относилась к нему с особой любовью. Райна была моей первой ролью, и то, что платье выставлено на всеобщее обозрение, наполняет меня радостью и счастливыми воспоминаниями. Моим оно стало потом, а первой обладательницей этих уникальных кружев, конечно, была сама Алиса Коонен.
Если у нас готовился какой-нибудь костюмный спектакль, театр давал объявление в газету, что ему требуются подлинные старинные вещи, и к нам приходили старушки, предлагая расшитые бисером дамские сумки, костяные гребни, веера, длинные лайковые перчатки, кружевные митенки, настоящие корсеты с косточками из китового уса, а еще кисейные шали, кружевные палантины и маленькие шляпки, украшенные причудливыми птичьими перьями. Иногда я просила показать, что приобрел театр, и мне позволяли подержать в руках купленные у старушек вещи.
Я любила старину, мне казалось, что я по-особенному ее чувствую и даже могу увидеть прошлое, которое скрывается за этими много лет невостребованными вещами. За каждой существовала подлинная жизнь, а не выдуманная автором пьесы, в которой придется отныне служить реквизитом. И вот эту первородную жизнь мне и хотелось подержать в руках, чтобы услышать отзвуки ушедшей эпохи. И благодаря актерской фантазии, мне это порой удавалось. Потом, когда вещь попадала ко мне на сцену в качестве реквизита или детали костюма, она теряла свои прежние тайны и жила новой жизнью моей героини.
Мария Сергеевна не раз рассказывала обо мне Коонен, и однажды Алиса Георгиевна позволила привести меня к ней для знакомства. Это была редкая возможность и большая честь, но испугалась я ужасно. Испугалась потому, что совсем не знала жизни таировского театра, дорогого сердцу Коонен. Не знала ни знаменитых спектаклей, ни разговоров вокруг них, не знала славы, не знала, по сути, ничего… Я понимала, что мне будет стыдно и неуютно при встрече с Коонен: я даже не знала, о чем могла бы ее спросить. У меня возникло ощущение, что меня приглашают на аудиенцию к королеве, а я не осведомлена об элементарных правилах этикета. И как мне себя вести? Рассказывать о себе? С чего вдруг? Кто я такая? Словом, я ужасно струсила… и с благодарностью от предложения отказалась.
