Я целых 30 лет, не пропуская почти ни одного года, купался в море (прежде в Балтийском, потом в Черном и, наконец, в Средиземном) и чувствовал себя всегда укрепленным и поздоровевшим после купаний; только в Сорренто, около Неаполя, морские купания подействовали на меня неладно и взволновали мой кишечный катар, может быть, и оттого, что они были соединены с непривычным режимом (горячительным вином, пищею на прованском масле с разными итальянскими приправами).
Но кроме купаний Ревель оставил во мне приятные воспоминания на целую жизнь тем, что я проводил в нем время и как жених с невестою при первой женитьбе, и с молодою женою и детьми после моего второго брака.
В Ревеле жило семейство моего хорошего приятеля по университету, д-ра Эренбуша. Мы проводили приятно время вместе в его загородном доме (в Екатеринентале); в Ревеле знакомился я ежегодно с интересными личностями, приезжавшими из Петербурга.
Так, однажды я познакомился в Ревеле с графиней Растопчиною (поэтом), и у нее же узнал князя Вяземского и Толстого (Американца).
Эго был весьма замечательный год наплывом разных знаменитостей из Петербурга, между прочими одного богача-откупщика, страшно безобразного, с каким-то жирным, лоснящимся, отвратительным лицом, и г-на Ш…, директора или инспектора одного из военных учебных заведений и любимца Ростовцева, также приезжавшего в тот год в Ревель.
Растопчина весьма изумила меня своею привычкою жевать бумагу. Перед нею на столе ставилась всегда коробка с длинными полосками тонкой почтовой бумаги, и графиня, никем и ничем не стесняясь, постоянно несла одну бумажку в рот вслед за другою. Мы разговорились за столом об этой оригинальной страсти жевать бумагу, и каждый стал предлагать средства против этой страсти.
– Я вам скажу самое верное, – заметил Толстой, – попросите откупщика NN, чтобы он вашею бумагою вытер себе лицо, и я уверен, что тотчас же отвыкнете жевать ее.
Ш… с откупщиком не ладили; после объяснилась причина: и Ш…, и откупщик были очень уродливы. И тот, и другой, взятые вместе, составили бы одного порядочного Квазимоду. Но Ш… – урод на ноги, с коленами внутрь под углом в 45° и большою плешивою головою.
Уроженец Кавказа, Ш… усвоил себе там нежное обращение с мальчиками и потому не любил женского пола. Откупщик, напротив, как телец упитанный, живущий себе всласть, постоянно болтал о женском поле и позволял себе всякого рода сальности. Ему не могло не казаться странным это отвращение от женщин, и он, верно, догадывался о причине. С другой стороны, и Ш… была не по нутру догадливость откупщика.
Мог ли я, находясь ежедневно в обществе этих двух господ и проводя с Ш… целые часы в прогулках, подозревать, что этот умный, талантливый и весьма образованный урод чрез несколько месяцев будет уличен в самом безнравственном уголовном преступлении!
Любимец Ростовцева, любимец вел[икого] кн[язя] Михаила Павловича, Ш… в одно прекрасное утро попался en flagrant delit
[383] и был уличен своими питомцами в половых сношениях с ними, систематически им организованных. Итак, родители будущих сынов Марса узнали в одно прекрасное утро, что архипедагог учебных заведений, фаворит великих мира сего, посвящал в течение многих лет целые поколения своих питомцев в мистерии греческой любви.
И как обворожителен, остроумен, любезен он был в обществе – только не дам; о чем вам угодно, о всех возвышенных предметах говорил умно, отчетливо и горячо этот замечательный рахитик. У Ш… кроме искривления колен, и голова, и позвоночный столб носили на себе явные следы английской болезни.
Дело Ш…, наделавшее столь много шума, вскоре замолкло.
При Николае Павловиче не любили долго распространяться о скандалах с участием лиц от правительства. Я долго после этой истории вспоминал загадочные цинические усмешки и подмигивания откупщика при взгляде на Ш…, так злившие его в Ревеле.
Говоря о моих знакомствах в Ревеле, я забегаю вперед и кстати уже говорю и о тех, которые я делал потом, приезжая в Ревель из Петербурга. К таким я отношу одно интересное знакомство с семейством Моллера и Глазенапа.
Федор Моллер
[384] (сын бывшего морского министра), сначала военный (адъютант Паскевича), потом художник (живописец), замечателен был для меня тем, что правая [рука], владевшая так прекрасно кистью, была поражена давно костяным наростом (osteide), занявшим все запястье и всю пясть этой руки. Сверх этого Моллер, впрочем крепкий на вид, здоровый и красивый мужчина, приехав из Италии на север, схватил сильную невралгию седалищного нерва (ischias); я помог ему холодными душами, после того как он перепробовал без пользы множество других средств.
При этом-то случае я познакомился и с сестрою Моллера, Эмилиею Амосовною Глазенап. В этот год скончался старик Моллер, министр, и Эмилия Амосовна, очень любившая отца, впала в нервно-истерическое состояние, заставлявшее ее поминутно, без всякой видимой причины, плакать; сверх этого, это была особа от роду необыкновенно впечатлительная и притом увлекающаяся донельзя и рассеянная. Примеры ее увлечений и рассеянности встречались на каждом шагу. То вдруг, при самом обыкновенном разговоре, она вскакивала и вскрикивала: «Нет, нет, c’est impossible, c’est plus qu’impossible»
[385], то восхищалась также неожиданно каким-нибудь выражением.
Э. Л. Глазенап страстно любила музыку, сама играла и пела, но в пение она вкладывала, увлекаясь, столько чувства, что искусство ее казалось для постороннего человека чем-то напускным, неестественным, пересоленным.
Так во всем. Брат ее мне рассказывал, что Эмилия Амосовна однажды, на большом домашнем концерте, стоя за стулом пианиста, до того увлеклась гармониею, что, забывшись, начала пальцами водить по голове артиста, потом зацепилась чем-то за длинные его волосы и, к ужасу всех присутствующих, обнажила его плешивую голову. Приподнятый с головы парик висел на крючке платья Эмилии Амосовны.
Прибыв вместе с больным еще братом в Ревель, Эмилия Амосовна хотела полечить и себя от несносной истерической тоски; муж, капитан-лейтенант Богдан Александрович Глазенап, был где-то при флоте за границею. Я ей посоветовал морские купания и как можно более движения на чистом воздухе. А между приезжими я считался знатоком по части ревельских прогулок, и действительно я исходил пешком все ближние окрестности и знал все хотя сколько-нибудь живописные места. Таким образом мы и составляли ежедневно trio (Э. А. Глазенап, Федор Моллер и я) для прогулок за городом. К нам присоединялся иногда и доктор Н. Ф. Здекауер.
Прогулки приносили очевидную пользу: истерические припадки и грустное настроение духа прошли; а между тем ревельские и петербургские сплетники и сплетницы посмеивались над нашими прогулками, называя их в насмешку «ботаническими экскурсиями доктора Пирогова и m-me Глазенап». Это глупое хихиканье дошло и до двора. В то время проезжала чрез Ревель великая княгиня Ольга Николаевна (замужем за наследником вюртембергского престола); встретив Богдана Александровича на пароходе, она обратилась с усмешкою к нему и спрашивала: слышал ли он, что его жена занимается ботаническими экскурсиями с доктором Пироговым? Хорошо, что Богдан Александрович знал отлично нравы и обычаи жены, и потому, нисколько не сконфузясь, отвечал какою-то шуткою.
