Через месяц я получил в Дерпте ответ от Екатерины Афанасьевны и от самого Мойера.
И отец, и бабушка Екатерины Ивановны весьма сожалели, что должны отказать мне.
Катя их, объяснили они оба мне, уже обещана давно сыну Елагиной. Все обстоятельства и родственные связи благоприятствовали этому браку.
Прочитав отказ, я вспомнил про улыбку Елагиной.
Через год после этого отказа одна мною высокочтимая дама (Екатерина] Ник[олаевна] Догановская), никогда не лгавшая, рассказывала мне о разговоре, который она имела с Екат[ериной] Ивановной] Мойер на пароходе, при отъезде за границу.
«Жене Пирогова, – говорила Е. И. Мойер, ехавшая за границу вместе с Елагиной, – надо опасаться, что он будет делать эксперименты над нею».
Говоря это, Е. И. Мойер, конечно, не знала, что через год придется ей писать в лестных выражениях поздравительное письмо к подруге своего детства, Екатерине Дмитриевне Березиной, не побоявшейся мучителя дерптских собак и кошек и выходившей за него бестрепетно замуж.
Месяцев десять прошло в переписке между министерствами военным и народного просвещения и между департаментами военного министерства о моем перемещении и об учреждении новой должности при военном госпитале.
Я между тем переписывался с министром Уваровым и директором Спасским. Наконец наша взяла. Уваров должен был уступить Клейнмихелю.
Тем временем произошло и еще новое преобразование в министерстве внутренних дел и в министерстве народного просвещения.
В первом из них произошло перерождение медицинского совета, а во втором – учреждение особой комиссии по делам, касающимся медицинских факультетов.
Прежний медицинский совет министерства внутренних дел был такое странное учреждение, что члены его имели право делать докторами медицины без экзамена друг друга и других лиц, им нравившихся.
Говорят, что при учреждении этого совета, когда его председателю удалось выхлопотать новые права, происходил in pleno
[397] следующий наивный обмен мыслей:
– Василий Васильевич, честь имею вас поздравить со степенью доктора медицины!
– А вам, Федор Федорович (примерно), желательно быть медико-хирургом?
– Нет, если бы угодно было вашему превосходительству выхлопотать мне землицы, то я предпочел бы это награждение награде ученою степенью и т. п.
В начале же 1840-х годов все переменилось под нашим зодиаком.
Лейб-медик государыни императрицы стал председателем медицинского совета (Мерк[урий] Алекс[еевич] Маркус), а совет, лишась прежнего своего права дарить (без экзамена) ученые степени, сделался чисто лишь административно– и судебно-врачебным учреждением.
В это время и я был выбран в члены медицинского совета.
Медицинская комиссия при министерстве народного просвещения состояла, под председательством также Маркуса, из четырех членов: Спасского, лейб-медика Рауха, профессора Зейдлица и меня.
Все дела и даже выборы медицинского факультета всех русских университетов проходили чрез наши руки. Особливо же вновь учреждавшийся в то время медицинский факультет Киевского университета (Св. Владимира) почти всецело учреждался и избирался в нашей комиссии. Наконец, самым важным делом нашей комиссии был пересмотр статута об экзамене на медицинские степени.
В старом экзаменационном статуте допускались целых шесть медицинских степеней: три степени лекаря (лекарь 1-го, 2-го и 3-го отделения), доктор медицины, доктор медицины и хирургии и медико-хирург.
Я предложил сокращение на две степени: лекаря и доктора медицины, но мой проект не прошел и вместо двух приняты были три степени (лекарь, доктор медицины, доктор медицины и хирургии).
Я настаивал, чтобы при факультетских экзаменах на степень требовались от экзаменующихся вместо разных дробей или отметок вроде: «удовлетворительно», «посредственно», «хорошо», «отлично» и т. п. – только две отметки или две поправки: ответа «да» и «нет» на вопросы по каждому предмету: достоин степени, на которую экзаменуется, или недостоин?
Введение демонстративных испытаний из анатомии, терапии и хирургии предложено было также мною и принято единогласно.
Новая кафедра госпитальной хирургии и терапии, учрежденная по моему проекту в С.-Петербургской медико-хирургической академии, была принята нашею комиссиею и утверждена министерством народного просвещения для всех русских университетов.
Вот мои заслуги по делам медицинской комиссии министерства народного просвещения.
Время моего отъезда из Дерпта в Петербург мне памятно. Я не могу назвать себя робким, но есть случаи, по-видимому, весьма маловажные, которые могут привести в сильнейшее волнение мои нервы до того сильное, что я невольно начинаю трусить чего-то, сам не понимая чего. Это случалось со мною вообще редко. Но два случая я живо помню.
Один из них был в Дерпте. Когда я приготовился совсем к отъезду и опорожнил мою квартиру (4 комнаты) от всей подвижной собственности и остался совершенно один, от скуки, предстоявшей мне в течение 2–3 дней, я начал читать романы Гофмана, и лишь только начинался вечер, невыразимый страх овладевал мною, и до того сильно, что я не мог преодолеть себя, чтобы выйти в другую комнату. Мне все казалось, что там кто-то сидит или стоит. Между тем я уже не раз читал романы Гофмана и другие повести в этом роде и никогда не замечал над собою ничего подобного.
Во второй раз я заметил над собою невыразимый страх однажды при путешествии по Швейцарии. Я шел ночью, часов в 10, в Интерлакен.
Ночь была превосходная, лунная, тихая. На шоссе, по которому я шел, мне не повстречался ни один человек; все было тихо и уединенно. Слышался только шелест листьев и журчанье ручейков. Сначала я шел бодро и весело, но мало-помалу меня начал одолевать страх; мне начало мерещиться, что кто-то идет сзади меня в некотором расстоянии. Это казалось мне до того ясно, что я невольно останавливался и ворочался назад. Наконец, не вытерпев, от страха почти побежал бегом, так что в Интерлакен пришел запыхавшись и весь в поту.
Приехав после Рождества (1841 г.) в Петербург, я должен был представиться, уже как подчиненный, Клейнмихелю.
Теперь он уже считал себя не вправе быть любезным со мною по-прежнему и принял меня уже не в кабинете, а в общей приемной зале, вместе со многими другими лицами. Оловянные глаза уже смотрели иначе, и когда я имел глупость напомнить им об обещанной мне якобы квартире, то они посмотрели на меня не по-прежнему. С этого дня я уже не видал более ни разу оловянных глаз моего начальника и, конечно, ни мало не сожалею об этом.
По присланной мне инструкции я назначался заведовать самостоятельно всем хирургическим отделением 2-го Военно-сухопутного госпиталя с званием главного врача хирургического отделения.
Врачебные и учебные мои действия по этому отделению госпиталя, заключавшему в себе до 1000 кроватей, были совершенно независимы от госпитального начальства, и только по делам госпитальной администрации я обязан был сноситься с главным доктором госпиталя.
