– Во славу его величества!
Ныряльщики воздели руки. Золото и драгоценности, которые они сжимали в ладонях, снова увлекли их под воду. Они с усилием доплыли до шлюпки и стали высыпать сокровища к ногам короля.
Мари-Жозеф и Люсьен возвращались в Версаль в закрытом экипаже, в самом конце длинного каравана, груженного сокровищами. Его величество ехал в открытой коляске. Ацтекское золото покрывало его словно доспехи, украшало конскую упряжь и даже спицы колес. Повозки с сокровищами сопровождала сотня мушкетеров. Подданные выстраивались вдоль дороги, кричали «ура!» своему монарху и с удивлением рассматривали караван.
Мари-Жозеф выглянула из-за тяжелых занавесок. Сквозь щель немедля проникла дорожная пыль, донеслись крики толпы.
– Он должен признать, что был не прав, – сказала Мари-Жозеф, – это мы были правы!
– Нет, – возразил Люсьен. – Ему не важно, кто был прав, а кто нет. Важно лишь, что мы ему не повиновались.
– Но это какой-то абсурд.
– Он никогда не позволит себе простить нас, – с театральным вздохом произнес Люсьен. – Я смиренно приму всю тяжесть монаршего гнева… Коль скоро он не пошлет нас на галеры и не отправит в море до конца наших дней.
Мари-Жозеф сумела улыбнуться в ответ. Люсьен повернул рукоять своей шпаги-трости и вынул сломанный клинок.
– Он недурно мне послужил.
– И Шерзад. И мне.
Он вложил шпагу в ножны и закрепил рукоять. В полумраке экипажа взгляд его ясных светло-серых глаз касался Мари-Жозеф столь же нежно, сколь его пальцы – ее ладони.
Мари-Жозеф придвинулась из угла к нему поближе. Она взяла его руку, стянула перчатку и стала одно за другим снимать кольца. Она заколебалась было, дойдя до тяжелого перстня с массивным сапфиром, но он не остановил ее. Она сняла с его пальца кольцо его величества и прижалась щекой к его ладони.
Они приникли друг к другу и поцеловались.
Мари-Жозеф откинулась назад, прижав к губам кончики пальцев, пораженная тем, что простое прикосновение может взволновать до глубины души и воспламенить страсть.
Неверно истолковав ее удивление, Люсьен печально произнес:
– Даже ваш поцелуй не в силах превратить меня в высокого, статного принца.
– А если бы превратил, я бы потребовала вернуть мне моего Люсьена!
Он рассмеялся, на сей раз без тени горечи.
Как только экипаж остановился во дворе Версаля, стража увела Люсьена, а Мари-Жозеф препроводила в ее чердачную комнату и оставила там наедине с Геркулесом. Если Ив был у себя в спальне, она все равно не могла бы поговорить с ним, ведь их разделяли две запертые двери и гардеробная.
Геркулес замяукал в надежде на сливки, хотя пол вокруг его миски был усеян мышиными желудками и хвостами – трофеями предыдущих охот.
– В тюрьме сливок не дождешься, – вздохнула Мари-Жозеф, – может быть, хоть крысы там водятся вкусные.
Ее утешала память о Шерзад, какой она видела ее в последний раз: веселой, радостно взмывающей над волнами, – и воспоминание о поцелуе Люсьена.
«Его величество непременно простит нас, – подумала она. – Он простит меня, потому что я была права и потому что любил мою мать. Он простит Ива, потому что Ив – его сын. Он простит Люсьена, потому что у него нет более преданного друга и советчика, друга, не подчинившегося ему лишь раз, да и то чтобы помочь ему».
Больше она не стала размышлять о спасении души Людовика Великого.
В замке повернули ключ; дверь распахнулась. Мари-Жозеф с бешено забившимся сердцем вскочила на ноги.
В комнату проскользнула судомойка, поставила на стол поднос с хлебом, вином и сливками и подняла голову. Это была Халида, отказавшаяся от роскошных нарядов и повязавшая голову платком.
Мари-Жозеф бросилась ей в объятия.
«Если приглядеться, ее невозможно принять за судомойку, – решила она. – Но… в Версале не принято приглядываться к судомойкам, да и вообще удостаивать их вниманием».
Они уселись рядышком на приоконный диванчик. Геркулес терся о ноги Халиды и толкал ее головой до тех пор, пока не получил сливок.
– Что вы здесь делаете? – прошептала Мари-Жозеф. – Если его величество узнает, он разгневается…
– Меня это не волнует, мне все равно, – отмахнулась Халида, – ведь я вот-вот уеду из Версаля, из Парижа, из Франции. Как только стащу с себя это ужасное платье! – Она посерьезнела. – Я не в силах помочь вам, мадемуазель Мари, но не могла не повидаться с вами в последний раз.
– А я ничего не сумела для вас сделать, сестра.
Мари-Жозеф вытащила из-под стопки рисунков вольную Халиды и с грустью поглядела на пергамент:
– У меня не было ни единой свободной минуты попросить Ива ее подписать. Или заставить…
Халида взяла пергамент:
– Он ее подпишет. – Она поцеловала Мари-Жозеф. – Жаль, что я не могу вас освободить.
– Это может сделать только король. Сестра, я так боюсь за вас. Куда вы направитесь? Чем будете зарабатывать на жизнь?
– Не беспокойтесь, я богата и свободна. Я найду свое место в жизни. Я вернусь домой, в Турцию, к своей семье, и выйду за принца.
– В Турцию?! Да если вы там выйдете замуж, вас заточат в гареме вместе с другими женами…
Халида откинулась на спинку диванчика и задумчиво посмотрела на Мари-Жозеф:
– А так ли уж жизнь в Турции отличается от здешней, сестрица? Вот только многоженство турки признают и не скрывают своих жен, не лгут, что их, мол, нет, не бросают по первому же капризу…
– Но это же… Я… – Мари-Жозеф замолчала, не в силах найти ответ, боясь за сестру.
– Разве во Франции и на Мартинике не так?
Кровь отхлынула от лица Мари-Жозеф, ее объял холод, она едва не упала в обморок.
– Сестра, – запинаясь, начала было она, – неужели вы хотите сказать…
– Да, мы действительно сестры, разве вы не догадывались? Моя мать была рабыней нашего отца, он мог распоряжаться ею как собственностью, по своему усмотрению, – так он и поступал. Какое ему было дело до ее чувств? До ее страха, горя, отвращения?
Мари-Жозеф бессильно ссутулилась, уронив руки на колени, устремив взгляд в пол.
– Вы его ненавидите? Ваша мать его ненавидела? Я для вас – враг?
– Никакой ненависти я к нему не испытываю. Так было угодно судьбе. Я люблю вас, мадемуазель Мари, и сожалею о том, что мы видимся в последний раз.
– Я тоже люблю вас, мадемуазель Халида, и сожалею о том, что нам суждено навсегда расстаться.
Халида вложила в руку Мари-Жозеф маленький узелок:
– Ваши жемчуга!
– Это не вся нитка! Мы же обещали друг другу делить радость и горе. Мне пора.
