Вышли мы на высоты, свежий ветерок охватил вспотевших людей, говор затих, все стали оглядываться: где же неприятель? Ничего не видно – опять будет то же, что и всегда: пробегали напрасно и назад. Однако через несколько минут 1-я рота тронулась вперед к летнему лагерному месту, куда всегда во время тревог мы доходили ради родников и возможности людям воды напиться; за ней я и орудия при мне; гренадеры же еще не вытянулись в гору. Прошли мы по слегка поднимающейся плоскости еще с версту, оглядываемся – о, радость и изумление! Несколько сотен конных горцев поднимаются в тылу нашем по параллельной дороге из Чоглы, гоня стадо баранов; несколько значков развеваются между ними. В эту же минуту вытянулась и вся гренадерская рота, очутившаяся ближе всех к неприятелю.
Горцы, очевидно, были озадачены неожиданностью нашего появления. Они остановились: нам видно было, как все значки собрались впереди, как столпилась кучка, без сомнения, предводителей, как в сторону от них бросились несколько женщин и мальчиков с воплями (это были захваченные пленные), как, наконец, кучка разъехалась, раздались звуки песни: «Ля-иль-ля, иль-Алла» – и вся партия собралась, насколько позволяла ей местность, в плотную массу. Я очень ясно все это видел и понял, что они решились ринуться напролом. Никаких приказаний от оставшегося с гренадерами майора я не получал; я видел только, что он придвигается к партии и может ударить ей во фланг. От меня разделяло партию небольшое углубление, род полуотлогой балки, через которую им неизбежно было проскакать, чтобы попасть на дорогу, ибо на Кутишинских высотах хотя плоско, но все плато разрезано глубоким, скалистым оврагом, через который проехать можно в одном месте, именно – где летом становится лагерь, а пешим, хотя с трудом, можно пробраться еще в двух-трех местах, но гораздо дальше, в обе стороны на значительном расстоянии. Оставив унтер-офицера с двадцатью рядовыми при орудиях, ставших по распоряжению своего офицера штабс-капитана Карлгофа на позицию так, чтобы бить сверху вниз, когда неприятель спустится в балочку, я с ротой прошел левее, как раз против фронта двигающейся партии. Как только горцы окончательно устроились, они бросились марш-марш к балочке; гренадерская рота пустила им в бок залп на расстоянии каких-нибудь 300 шагов, но тогдашние наши кремневые ружья, тогдашние стрелки, особенно при торопливости и дрожании рук запыхавшихся людей, не произвели действия: горцы, не обращая внимания, проскакали мимо. Но только что они начали спускаться в балку, раздалось «пли!» – и два картечных выстрела в каких-нибудь 50–60 саженях расстояния хватили прямо в кучу; несколько секунд – новая картечь прозвенела. В балочке произошло ужасное кувыркание лошадей, людей, и с криками «Алла-Алла!» уже не кучей, а врассыпную бросились горцы на меня. Шагах, может быть, в 80, не более, пустила им рота навстречу залп, и с этой минуты началось уже не дело с неприятелем, а какая-то травля, охота, одиночные ратоборства рассыпавшихся кругом почти одиночных людей. Возле меня остались барабанщик Величка, унтер-офицер Должиков и едва ли человек пять-шесть солдат; все остальное бросилось бить штыками, прикладами, ловить лошадей; никакой команды, никаких приказаний некому было отдавать, да и что бы я мог приказывать, когда поле сражения превратилось в охоту за несущимися и бегущими во все стороны оторопевшими горцами?
Между тем все, что успело проскакать мимо орудий и моей роты, стремилось к оврагу, чтобы скорее пробраться на ту сторону, но, должно быть, капитан Броневский плохо распорядился, потому что хоть и врассыпную, а горцы успели-таки большей частью проскакать через овраг. Если бы он свою роту расположил на самой дороге, то неприятелю ничего бы не осталось, как бросить всех лошадей и спасаться пешком, бросаясь по кручам в овраг, а рота-то его, как оказалось после, вместо того чтобы оставаться на месте, увидав заварившуюся в моей стороне кашу, пустилась сюда же бегом, чтобы скорее принять участие в деле, и, смешавшись с моими людьми, занялась добиванием спешенных одиночных горцев, чем партия и воспользовалась, проскочив по дороге через овраг. Некоторые из них, впрочем, встретив за моей ротой бегущую навстречу 1-ю мушкетерскую роту, в испуге возвращались и опять попадали на моих людей или подбежавших сюда же гренадер и, само собой, гибли. Вообще каша была невообразимая, увеличивавшаяся еще тем, что вместе с нами на тревогу выбежали несколько десятков кутишинцев: смешавшись с неприятелем, они ставили солдат в тупик своими криками, защитой горцев от ударов солдатских штыков и, наконец, тем, что многие солдаты не могли различить кутишинцев или мюридов перед ними.
Так или иначе, дело окончилось блистательно. Партия около шестисот человек под предводительством куядинского наиба Мусы-Дебира на рассвете 24 октября прошла через Кутишинские высоты между аулами Хахиту (солдаты из малороссов переделали в Когуты, то есть Петухи) и Тюмень-Чоглы, отбила пятьсот баранов и захватила несколько пленных. Один из чоглинских жителей как раз в эту минуту садился на лошадь, собираясь ехать куда-то по делу; при первом появлении партии и нападении на пастухов он дальним объездом поскакал в Кутиши и дал знать старшине, тот – майору Б., и вот последовала тревога; в этот раз благодаря случайной готовности верхового чоглинца батальон вовремя поспел на высоты – единственный путь отступления неприятеля. Встреча с нами обошлась партии очень дорого: убит сам предводитель Муса-Дебир, отбита вся захваченная ими добыча, целиком возвращенная жителям, взято три значка, два серебряных знака сняты с убитых (эти знаки давались Шамилем за особые отличия в битвах с русскими, и их было несколько степеней и видов), взяты четырнадцать пленных, в том числе большинство сильно израненных, до пятидесяти лошадей с седлами, довольно много оружия. Что касается убитых, то валялось немало тел, особенно в балочке, где действовала картечь; тут же и лошадей убитых и искалеченных было тоже довольно; в разных местах кругом тоже виднелись тела, но кутишинцы так усердно и торопливо подбирали их, стараясь оказать своим единоверцам последний долг, что сосчитать нам тел не пришлось, да и не особенно хлопотали мы об этом. Примерно можно было сказать, что их было от тридцати до сорока. Будь у нас хоть сотня конницы, конечно русской, не туземной, едва ли бы удалось спастись и четвертой части всей этой партии, даже после того, как она успела проскакать через овраг. Через час или больше после побоища мы увидели вдали поднимавшуюся в гору от Аймяков какую-то конницу, очевидно, нашу, но тогда партия уже почти достигла высшей точки горного плато при спуске к своим непокорным владениям, и преследовать ее там не было возможности. Впоследствии мы узнали, что виденная нами конница была мехтулинская милиция с несколькими аварскими всадниками конноиррегулярного полка, с которыми правитель мехтулинского владения майор Лазарев Иван Давыдович (ныне известный начальник колонн, штурмовавших Карс), получив известие о прорыве партии, поскакал на высоты, но не успел стать ей наперерез.
С нашей стороны потеря была самая ничтожная: ранены легко в руку кинжалом мой субалтерн-офицер подпоручик Свечин и пять человек солдат – все кинжалами, но не тяжело. Стрелять неприятелю было некогда, и только некоторые пешие, не видевшие уже спасения, выхватывали кинжалы, против штыка мало действительные.
Во время этого дела было несколько эпизодов, выходящих из ряда обыкновенных сцен. Из них три происходило на моих глазах, и я их до сих пор так живо помню и как бы вижу со всеми оттенками физиономии действующих лиц, что намерен рассказать их здесь, хотя для нервов читателя невоенного они, может быть, и не совсем привлекательны.
