Прошел весь март месяц, настал и апрель, но вопрос об увольнении барона Врангеля оставался неразрешенным, и мы еще более успокоились, как вдруг в одно утро я был потребован к барону. Прихожу, и он передает мне письмо к нему из Тифлиса от начальника артиллерии генерала Бриммера с приказанием прочитать и написать отрицательный ответ. Письмо, писанное по поручению главнокомандующего, заключало в себе убедительную просьбу забыть неудовольствие, вызванное замечаниями, быть может и неосновательными, но вполне извинительными новому начальнику, не успевшему ознакомиться со своими подчиненными, и взять назад прошение об увольнении от должности, пожертвовав личным самолюбием пользе службы.
Грустно было мне исполнить полученное приказание, тем более что письмо дышало искреннейшим расположением генерала Бриммера, известного своей честной прямотой, и доказывало желание Н. Н. Муравьева загладить несправедливость в отношении барона, – черта, во всяком случае, прекрасная и смягчавшая установившееся к нему нерасположение. Барон Врангель не убедился, однако, доводами Бриммера и вместе с самой душевной признательностью за его дружеское расположение известил, что от намерения оставить Кавказ не отказался… Все надежды наши окончательно рушились, и мы стали ждать нового начальства.
Между тем сведения, получаемые с неприятельской стороны, извещали, что Шамиль настойчиво уверяет горцев, что дела наши в Турции идут скверно, что почти все войска двинулись туда, а в Чечне никого не осталось, за исключением гарнизонов, что скоро наступит час их торжества, и так далее. А пока он приказывал всем бежавшим зимой с мест своего жительства чеченским семействам опять возвращаться на старые пепелища по Джалке и Шавдону.
Чтобы разоблачить ложные уверения и обнадеживания имама, а главное – не допустить чеченцев вновь поселиться в разоренных нами зимой аулах, барон Врангель собрал небольшой отряд из десяти рот пехоты, двадцати сотен казаков при восьми орудиях, и 16 апреля мы двинулись знакомым путем через Аргун на Эльдырхан и расположились на обширной поляне бивуаком. Ночью чеченский наиб Талгик вывез два орудия и поставил их за ближайшим лесом, открыв по нам пальбу, последствием коей была потеря двух-трех человек и нескольких лошадей. Приказано было кавалерии под начальством командира Моздокского казачьего полка подполковника Иедлинского скрытно обойти лес и внезапной атакой постараться захватить неприятеля с его орудиями. Дело, однако, не удалось, кавалерия наткнулась на предусмотрительного неприятеля, завязалась довольно жаркая перестрелка, стоившая нам убитыми одного офицера и двух казаков да несколько человек ранеными.
На другой день, убедившись в совершенном отсутствии кругом травы или каких-нибудь запасов фуража, отряд вынужден был отступить, избрав для этого другой путь к Дахин-Ирзауской переправе через Сунжу. Горцы, получившие вследствие распространившейся тревоги значительные подкрепления с двумя пушками, преследовали нас, и довольно настойчиво, при переправе, но атакованные нашими казаками, были прогнаны, и затем мы 18-го числа благополучно возвратились в Грозную. Это незначительное движение достигло, однако, главной цели, показав неприятелю, что мы довольно сильны для борьбы с ними и, во всяком случае, поселение на старых местах не удастся ему совершить безнаказанно. С донесениями об этом в Тифлис был послан адъютант барона Врангеля Зазулевский, а в Ставрополь, к командующему войсками на всей Кавказской линии, – я.
Живо помню я поездку эту со всеми малейшими ее подробностями, хотя уже и прошло с тех пор двадцать пять лет. Удивительно, в чем в молодости можно находить удовольствие! Я чуть не с восторгом принял командировку, от которой никакого другого удовольствие и результата нельзя было ожидать, кроме убийственной скачки на перекладных на расстояние 850 верст до Ставрополя и обратно по самой отвратительной грунтовой дороге, кроме неизбежной боли в спине, сотрясения всего организма, бессонницы и разных вредных последствий для здоровья. И ведь сколько раз совершал я такие скачки, сколько раз подвергал себя такой добровольной пытке! Как вспомнишь теперь, никак не воздержишься сказать себе: фу, какой же я был дурак…
Первые тридцать верст до переправы через Терек пришлось ехать тихо, с пешим конвоем, но зато переехав реку и усевшись на курьерскую тройку, я понесся сумасшедшим образом и остальные около четырех сотен верст сделал с небольшим в сутки. Погода стояла великолепная, весенняя, все кругом в степи зеленело, все кругом глядело как-то так мирно, так резко не походило на Дагестан и Чечню! Даже как-то странно казалось, что в Крыму лилась кровь геройских защитников Севастополя, в Азиатской Турции уже сдвигались к Карсу войска в ожидании новых битв, в ближайшем соседстве, наконец, в Чечне не дальше как вчера еще шла стрельба, падали люди, а тут какая-то невозмутимая тишь: плетутся десятками богомолки с котомками к Митрофанию в Воронеж, тянется обоз чумаков, едет какой-то деревенский купчик на сытом коне в долгушке, еле передвигая ноги, движется обратная почтовая тройка со спящим в телеге ямщиком. А моя тройка несется, колокольчики монотонно гудят в ушах, толчки безжалостно колотят, спина ноет от невозможности облокотиться, и при всем том воспаленные глаза смыкаются, какой-то неестественный тяжелый сон тянет голову книзу, совершается какой-то болезненный процесс галлюцинаций… После минутной дремоты откроются глаза, все окружающее представится смутно, как бы в тумане, и опять заснешь, и опять взглянешь, как-то машинально скажешь: «Ну, валяй, валяй» и опять уже спишь… Окончательное пробуждение происходило у крыльца почтовой станции, когда телега вдруг остановится и раздастся громкий голос ямщика: «Курьерских!».
В Ставрополь я приехал утром и прямо к начальнику штаба генерал-майору Капгеру. Принял он меня весьма любезно, расспросил о подробностях нашего движения в Чечне, пригласил напиться у него чаю, после чего вместе отправиться к командующему войсками. Чай был подан в саду; молодая супруга недавно женившегося генерала в роли хозяйки была очаровательна; сервировка, и печенье, и весь ensemble при великолепном солнечном весеннем утре были так блестяще хороши, что я, втянувшись в жизнь лагерную с ее неказистой обстановкой, не мог не любоваться и не подумать: ведь есть же такие счастливцы на свете!..
Приехали к командующему войсками. Генерал Козловский попросил начальника штаба прочитать донесение, затем расспросил у меня некоторые подробности, выразил сожаление об оставлении бароном Врангелем службы на Кавказе, вспомнил несколько эпизодов проезда нового главнокомандующего по левому флангу линии, послуживших поводом неудовольствий, и прибавил: «А ведь я, как, старался удержать барона от возражений Николаю Николаевичу, ведь нельзя же, так, раздражать главнокомандующего, если бы он даже был и не совсем прав, как. Теперь отдохните, как, от дороги, а в три часа приходите к нам пообедать, как, а там уже Александр Христианович (Капгер), как, распорядится насчет вашего обратного отправления, как, как».
Я откланялся и отправился в «Белый лебедь», чтобы скорее повалиться на сивернейшую койку и заснуть, а то я уже у командующего войсками едва держался на ногах.
К трем часам явился я к обеду и был представлен Анне Васильевне Козловской. И сам Викентий Михайлович, и его супруга были добрейшие, гостеприимные люди; его, старого кавказского ветерана времен ермоловских, знал весь Кавказ, после женитьбы в Москве узнала немалая часть Москвы, а в последние годы жизни в Петербурге узнал чуть не весь военный Петербург. Почтенный, заслуженный человек был покойный Викентий Михайлович, лихой боевой офицер, тип старого кавказского офицера без страха и упрека, но с ограниченным образованием. Командовал он Кабардинским полком, с которым совершил знаменитую экспедицию в 1845 году в Дарго и вынес на своих плечах ужасное отступление через Ичкеринский лес к Шамхал-Берды. В свое время любил покутить при военно-походной обстановке, то есть с музыкой, песенниками, выстрелами, качанием, гамом и треском. Вспоминаю по этому поводу даже анекдот. Участвовавший в 1845 году в экспедиции принц Александр Гессенский вздумал учиться по-русски и завел себе походный словарь. Услыхав однажды ночью в лагере песни, крики «ура!», гам, шум, он спросил у ординарца, что это значит:
