В ответ на мое донесение барон Вревский, одобряя все мои распоряжения и предположения, предписывал не упустить первой возможности для перехода через хребет в Имеретию, чтобы, не полагаясь на рассказы туземцев, лично убедиться в возможности переноски части провианта и вообще в состоянии как этого пути, так и дальше до Они; для опыта же, если окажется возможным, взять с собой хотя небольшое число муки на людях.
Как только погода разгулялась – безоблачное небо, полная луна и сильный мороз предвещали продолжительное затишье, я решился приступить к исполнению этой второй части поручения и перейти через хребет. Триста осетин согласились взять на себя по мешку муки (три с половиной пуда) для доставки до первой деревни на южном склоне хребта. Тронулись мы из села Калаки часов в восемь утра и пустились в сплошное пространство ослепительного белого снега, покрывавшего кругом громады гор, принявших под этим саваном однообразный, мертвенный вид: ни лесов, ни обрывов, ни причудливых очертаний, ни просвечивающих сребристых водопадов – все исчезло под одной белой оболочкой! Ни движения, ни звука, никакого признака жизни, одна какая-то величественная, торжественная тишина кругом…
Второй раз приходилось мне делать попытку зимнего перехода через Главный хребет без дороги, по целинному снегу. Первый раз это было в ноябре 1847 года в Хевсурии, что рассказано уже в первой части. Но в этот раз дело вышло удачнее: снег был тверже, и нам почти нигде не приходилось проваливаться по пояс, а ведь это и составляет главную трудность движения.
Впереди на всякий случай шли человек тридцать рабочих с лопатами, за ними я с несколькими местными старшинами, далее тянулся черной ленточкой длинный ряд осетин с мешками на спинах. Щеки у всех нас были намазаны растертым порохом (испытанное хорошее средство против режущей глаза белизны снега); пройдешь с полверсты – пот градом катится, все влажно, но захватывает дыхание, ноги дрожат, приходится останавливаться и присесть на снег; через минуту весь остынешь, чувствуешь, как влажное белье на теле прохватывается морозом, и торопишься опять в путь, глотая по временам из бутылки красного вина. Шаг за шагом, выше и выше, мы к солнечному закату очутились уже почти на самом перевале.
Что это был за вид, когда красное солнце, опускаясь на наших глазах прямо перед нами за вершину перевала, осветило лучами весь этот снежный океан! Что за разнообразие красок отражалось в искрившемся снегу, какие лилово-фиолетовые, пурпурно-зеленоватые тени громаднейших размеров ложились по склонам гор! Какие переходы на всем фоне этой картины совершались, когда исчез последний солнечный луч, когда на одно мгновение все померкло, покрылось какой-то дымкой, и вдруг полная взошедшая луна облила все одним чистым серебристо-матовым светом!.. Что за волшебная декорация, и как она действовала на меня, хотя я ее и не в первый раз видел! До сих пор у меня подобные картины перед глазами, как будто я только накануне ими любовался… Несколько минут наслаждения подобным видом вознаграждали за несколько дней мерзейшей жизни в осетинском хлеву: все забывалось, все исчезало в каком-то возвышенном настроении, вызывавшем другие мечты и помыслы!
Перебравшись благополучно через высшую точку перевала (полагаю, не менее 7–8 тысяч футов над поверхностью моря), мы часов около девяти вечера добрались до первой маленькой деревушки Нешретин, у самого истока Риона, вблизи коей и должны были провести ночь; ноги решительно отказывались от дальнейшей службы.
На другое утро в нескольких верстах ниже, в более населенной деревне, я сложил принесенные триста мешков муки, поручив их попечению старшины, отпустил своих осетин обратно, а сам с несколькими сопровождавшими меня людьми и с местным участковым начальником верхом отправился в местечко Они, заменявшее уездный город Рачинского уезда. Самого начальника майора Васильева я не застал дома и по делу должен был ведаться с его помощником и секретарем. Зато с семейством г-на Васильева (все они старые темир-хан-шуринцы и коренные дагестанские жители; отец их был когда-то комендантом в Дербенте и покровительствовал Maрминскому) я провел вечер с величайшим удовольствием, в европейски обставленной комнате, за чайным столом, за русской речью и рассказами о Шуре, тамошних общих знакомых и прочем. Легко себе представить, каким раем покажется подобное пребывание в гостеприимном семействе после жизни в осетинских трущобах и после перехода пешком через снеговой хребет.
К сожалению, я не мог терять времени и тем более должен был торопиться, что малейшая перемена погоды могла воспрепятствовать обратному переходу через горы. Поэтому, отдохнув только одни сутки в Они, я уехал ночевать в ту же деревню, где оставил сложенный провиант, а на другой день со своими несколькими спутниками благополучно перебрался назад через хребет в Калаки. Легко рассказывать о таких путешествиях, но каково их совершать – может понять только тот, кто сам испытал что-нибудь подобное. Какое напряжение сил, какое усиленное сердцебиение и дрожание во всех членах, какая резь в глазах и звон в ушах при этом происходят – передать трудно. Привыкшему с малолетства горцу и то подчас тяжела становится такая борьба с суровой природой, а нам, с нашими привычками, с нашими ослабленными умственными занятиями, нервами, и такие путешествия, и такая жизнь в аулах – просто мучительная пытка. Но «что прошло, то будет мило», и я теперь, вспоминая о подобных эпизодах моей четвертьвековой кавказской службы, представляю себе их как нечто приятное, нечто, что с удовольствием готов бы пережить вторично…
По возвращении на северную сторону хребта я осмотрел еще раз подробно дорогу по ущельям и, убедившись, что вьюки двигаются безостановочно, уехал во Владикавказ для подробного личного доклада барону Вревскому.
Вспоминаю при этом один эпизод, подтверждавший мои описания жалкого положения священников в Осетии и вообще в горных округах. В селении Нузале, как я уже говорил, складывали провиант, привозимый на арбах: здесь являлись нанятые подрядчиками и вообще желающие люди с лошадьми, навьючивали мешки для доставки в Калаки за определенную плату, размер коей не помню, но, во всяком случае, весьма умеренную. Приехав в Нузал, я застал толпу человек в сто с лошадьми, на которых вьючили муку; обыкновенный в таких случаях гам и крик меня, конечно, не удивили, но вдруг стали раздаваться слишком громкие бранные слова, и, казалось, дело доходит до драки. Послал я узнать, что там происходит, и представьте мое неприятное положение, когда мне сказали, что шум и ссору произвел священник, нанявшийся со своей лошадью возить мешки и не захотевший брать лежащих в складе по очереди, а начавший разбрасывать и выбирать, какие поменьше и полегче, чему воспротивились другие погонщики…
Попросил я к себе этого пастыря одного из осетинских приходов и превежливо упрекнул его в таком несвойственном ему занятии, подрывающем уважение к нему его прихожан, и тем более еще конфузном, что большинство возчиков мусульмане, мулла коих не станет заниматься возкой вьюков.
– Я получаю полтораста рублей в год, а у меня семья в семь душ, которых нужно кормить, – отвечал он. – В той же деревне, где я живу, бо́льшая половина жителей мусульмане, мулла их жалованья не получает, но имеет такие доходы, что живет богато, всеми уважаем и почитаем, даже нашим русским начальством, а я нищий, и на меня никто внимания не обращает. Я воспользовался случаем заработать несколько рублей.
