20 июня при великолепной погоде колонна, назначенная для рекогносцировки, выступила из лагеря. В голове шли я со своей командой охотников и сотня пеших грузинских милиционеров, за нами – рота саперов и третий батальон Грузинского гренадерского полка с двумя горными орудиями. На спуске к переправе в мелком редколесье нас встретили горцы и завязалась перестрелка; люди мои разминались по лесу, а я остался на дороге; ко мне подошел командир саперной роты Михаил Петрович Кауфман, с которым мы и завели какой-то разговор; вдруг он побледнел, пошатнулся, схватился рукой за бок, я едва успел поддержать его, крикнув саперам, что их капитана ранили; прибежавшие солдаты тотчас уложили его на носилки и отправились обратно в лагерь, от которого мы отошли не более четырех-пяти верст. К счастью, рана оказалась не особенно опасной, пуля не задела самых чувствительных органов, и Кауфман впоследствии совершенно выздоровел. Между тем горцы, перестреливаясь, отступали, мы подвигались за ними, и на половине спуска, где лес становился уже совершенно мелким, по данному нам сигналу остановились. Внизу, у моста, перекинутого через Аварское Койсу, виднелся завал, занятый неприятелем. Подошел батальон, поставили орудия и пустили по завалу несколько шрапнелевых гранат, из коих одна очень удачно разорвалась над самым завалом; видно было, как горцы закопошились, и часть их пустилась врассыпную по мосту. Осмотрев таким образом ведущую к переправе дорогу, которую кое-где исправили, и значительную часть противоположного берега, на покатости которого раскинулся довольно большой аул, окруженный засеянными хлебом террасами, мы потянулись обратно, имея несколько человек раненных в перестрелке людей.
На другой день отряд, оставив лагерь под прикрытием некоторой части войск, выступил двумя колоннами с целью перейти реку и с двух сторон наступать к аулу Богнада, взятие и разорение которого с истреблением посевов составляло задачу движения. Одна колонна пошла по той дороге, которую мы накануне осматривали, другая – правее, несколькими верстами выше по течению, где по сведениям тоже должен был быть мостик. Предполагалось таким образом, во-первых, развлечь неприятеля, уменьшив число защитников главной переправы и аула; во-вторых, обойти самый аул с двух сторон; в-третьих, в случае неудачи переправы в одном месте, совершить ее в другом; и в-четвертых, захватить большее пространство засеянных полей для истребления посредством скашивания и вытаптывания. Я с партизанской командой был назначен во вторую колонну, состоявшую из третьего батальона грузинских гренадер, двух батальонов тифлисских егерей и четырех горных орудий под начальством командира Тифлисского полка князя Р. И. Андроникова. До реки мы дошли без всяких приключений, но мостик застали разрушенным, а на другом берегу за камнями виднелись несколько горцев. Очевидно, нас с этой стороны тоже поджидали, но думали удержать разрушением моста, оставив только пикет для наблюдения; главные же свои силы горцы, не раздробляя, сосредоточили у переправы под аулом.
Устроить какой-нибудь мост за отсутствием всяких материалов и даже инструментов нечего было и думать, пускаться вброд через бешено ревущую по камням реку – тем менее. Собравшиеся на берегу командир гренадерского батальона подполковник Сусловский и несколько офицеров (остальные войска с начальником колонны были еще позади) пустились в рассуждение о том, придется ли колонне идти назад или посылать за приказаниями к начальнику отряда? Во всяком случае, нужно было дождаться князя Андроникова. Между тем я, подойдя к самому разрушенному мостику, стал осматривать его остатки; он оказался по своей конструкции моим старым знакомцем – такой же, как на Аргуне в Хевсурии, о чем я уже подробно рассказывал в другом месте. Устои из дерева и камней оказались почти целыми, особенно на нашем берегу, сброшены были только те бревна с настилкой из плетня, по которым совершается обыкновенно переход; все это было унесено рекой; одно из бревен, однако, вырытое из противоположного устоя, одним концом на нашей стороне удержалось и в полунависшем положении покачивалось то вверх, то вниз, почти касаясь горизонта воды.
«Нельзя ли перейти по этому бревну?» – подумал я. Приказав нескольким человекам моей команды потормошить укрепленный в устое конец бревна, чтобы удостовериться, прочно ли оно тут держится, и убедившись, что сидит оно в своем гнезде крепко, я обратился к подполковнику Сусловскому с предложением перебраться с моими людьми на ту сторону, а затем и он с батальоном мог бы последовать за мной. Предложение мое было встречено смехом: «Бог знает, что за глупости вы толкуете!». Я этим, однако, не смутился и сказал, что так как неприятеля на той стороне не видно, а три-четыре человека караульных на расстоянии двух ружейных выстрелов не опасны, то я и один со своей командой (до 70 человек) могу перебраться, занять правый берег, да и пройти, пожалуй, до присоединения к первой колонне. «Да как же вы по такому бревну будете переходить? Что вы учились на канате плясать, что ли?» – острили офицеры, более или менее все мои знакомые. «А вот увидите».
Недолго думая, я сел на бревно верхом, уперся в него спереди обеими руками, за мной таким же порядком еще два человека, и подвигаясь как бы совками (при этом бревно нас покачивало вверх и вниз так, что ноги погружались в воду), не глядя в реку во избежание головокружения, мы втроем достигли противоположного устоя, но выйти на него не могли – бревна четверти на две не хватало, спрыгнули на берег и благополучно достигли цели. Некоторое дрожание рук и ног и потный лоб обнаруживали сильное напряжение нервов… Сначала зрители смеялись, после стали кричать: «Сумасшедший, что вы делаете, вернитесь!»; когда мы доползли до половины, над самой бешеной быстротой потока, они ожидали неизбежной катастрофы; увидев же нас, вышедших на берег, замахали фуражками и платками… По моим следам перебрались еще человека четыре из моей команды, тогда мы стали держать висевший на воздухе конец бревна, чтобы уменьшить качку, от которой являлось нервное беспокойство, и этим облегчили движение настолько, что на бревно стали садиться уже от шести до десяти человек разом; не прошло и часу, как вся моя команда была уже со мной, общими силами бревно кое-как было протянуто к устою, и качка совсем прекратилась. Неприятельский пикет, сделав несколько безвредных для нас выстрелов, скрылся. Тогда я переправился уже один назад и, встреченный разными: «Ах вы, джигит, ах вы, тушинская голова», скоро убедил Сусловского пуститься с батальоном указанным мною способом. Старик, наконец, согласился, сел сзади меня и после охов-вздохов передвинулся благополучно, а за ним вся седьмая фузелерная рота со своим командиром князем Иваном Шаликовым. В это время подошла вся колонна; князь Андроников, осмотрев переправу и выслушав рассказ об изобретенном мною способе передвижения, разрешил перебраться остальным трем гренадерским ротам, а сам с двумя тифлисскими батальонами, орудиями и вьюками остался на левой стороне, с тем чтобы или отыскать где-либо лес для возобновления моста, или поискать выше по течению возможности в узком месте перейти вброд.
Описать так подробно и рельефно этот вольтижерский фокус переправы верхом по качающемуся бревну через бешеный поток, чтобы читатель мог вполне ясно представить себе весь процесс этой шееломной выходки, почти невозможно, особенно для незнакомого с Кавказом, его реками, мостами и прочим. Как представлю себя теперь верхом на бревне, держащимся одним концом в устое из камня и земли, могущих легко осыпаться, на трехаршинной высоте над бурлящим потоком, в волнах которого человека прежде исковеркает, измелет, а после уже утопит, – по спине мурашки бегают!.. Вспоминая теперь, через 29 лет, об этом, я сам решительно недоумеваю – зачем делались мною такие сумасбродства? Меня даже не подбивали к этому мечты о каких-нибудь особенных отличиях и наградах, которые, как мне хорошо было известно, давались весьма редко таким малоизвестным, непривилегированным людишкам. Ничем более таких выходок объяснить нельзя, как какой-то бесшабашностью, какой-то неугомонной наклонностью к дикому удальству, последствием долгого пребывания в возрасте впечатлительной юности, среди диких гор и их обитателей, ценящих в человеке только совершенное презрение к смерти и вообще ко всякой опасности.
