Услышанное, до глубины души возмушало не только хозяев имения. Даже их дворовые желали отомстить за поруганные святыни.
А вот то, что делал этот отчаянный человек, не укладывалось ни в какие рамки. Он вливался в любую компанию солдат армии Наполеона. Александр Самойлович с лёгкостью представлялся вест-фальцем, баварцем, саксонцем или даже лотарингцем. Без труда он разгуливал промеж врага, слушал их разговоры, входил в доверие к офицерам, вызывал на откровения, а потом лишал жизни. Меняющий личины как перчатки и ощущающий опасность как родную стихию, Фигнер нашёл таких-же отчаянных головорезов, себе под стать. Они буквально очистили окрестности первопрестольной от мародёров и французских солдат. Сейчас это были самые спокойные для обывателей места. Даже простых разбойников было не встретить. Как он рассказал, последний раз его отряд подорвал шесть орудий и восемнадцать зарядных ящиков к ним.
С одной стороны, я им восхищалась. Бесстрашный, казалось, смеющийся опасностям в лицо защитник отечества! Но с другой… его хладнокровное спокойствие при уничтожении свидетелей своих действий… показательное безразличие при ликвидации пленных… всё это вызывало оторопь и неприятие. Это просто даже не по-христиански.
Ну а я… не могла оставить действующие в округе партизанские группы вообще без врачебной помощи. Никак не могла. Лишь обещалась этому жестокому человеку уехать из имения, как только вернётся жених. Судя по присланной им недавно записке, Павел должен вскоре быть. «Провидцу» и самому не нравилось, что госпиталь так надолго застрял на одном месте.
Мы же с Марфой, в сопровождении татар и телеги несколько раз выезжали к какому-либо отряду, в случае, когда привезти раненного не было никакой возможности. Оперировать приходилось на месте и уж потом вывозить в имение.
Вот и сейчас получила записку с деревенским мальчишкой, прискакавшем без седла на взмыленной лошади, которую придётся оставить у нас. Обратную дорогу животина просто не выдержит. Пацанёнку придётся съездить с нами в оба конца, дав лошади отдых.
Сейчас «курьер» с удовольствием поедал огромный ломоть чёрного хлеба с салом, выразительно при этом причмокивая. Он с интересом поглядывал на Ефимку, который старательно проверял моё седло. Мальчику тоже очень хотелось поехать с нами, но Егор строго-настрого запретил ему. Зато за поясом его торчала рукоять револьвера, чем помощник был очень горд и красовался перед посыльным.
В имении, конечно, он оставался не один. Девочки Соломона были при раненых, как и большинство инвалидов. За ними приглядывали парочка татар.
Нам же надлежало добраться до небольшого села Егорье. Нескольким раненным из отряда князя Ивана Михайловича Вадбольского
[73] требовалось срочное лечение. Как всегда, бравые гусары, на этот раз Мариупольского полка, презрели опасность и поплатились. Несколько человек кое-как смогли доставить до села, но далее везти возможности не было. Так-что пришлось в срочном порядке отправляться в путь.
Нам с Марфой верхом предстояло быстро добраться до конечного пункта, а телега потихонечку нас нагонит. К тому моменту может даже и с операциями закончим.
Часа через три, меняя меняя аллюр с шага на галоп и обратно, наконец добрались. На въезде нас встретила большая каменная церковь с золотистой луковкой и высокой башней звонницы. Даже удивительно… встретить такую красоту в совершеннейшей глуши.
Хорошо, что я взяла с собой всё необходимое. Как и предполагала, одному из раненых требовалось переливание крови. Благо подходящий донор тут же нашёлся. Через пару часов подъехала и телега. Гусары попросились в самый крайний на селе дом, но всем нам места явно не хватало. Был выбор или ехать, хотя уже начинало темнеть или оставаться. Но ночевать было негде. Если только в хлеву, так как домик, такой-же как и по всему селу, небольшой. Он даже мал для сидящих на полатях детей, коих пересчитать можно с трудом. Кажется хозяйка производила их на свет чуть ли каждый год.
Решили всё-таки тронуться в путь, а группа гусар сопроводить нас до имения. Заночевали у небольшой реки со странным названием Бычек, которое нам сообщил парнишка. Он отправился с нами за лошадью принадлежавшей старосте. Не увидев свой собственности, тот даже не предложил остаться у него. Хотя его хибарка, была хоть и чуточку но больше, однако и она для нашего ночлега не подходила. Дабы раненые не замёрзли, пришлось разжечь два костра, между которыми их и расположили. Гаврила Федосеевич не зря сделал стоянку у реки. В скорости у нас побулькивал большой котелок наваристой ухи. Самое то, для потихоньку приходивших в себя раненых гусар.
Среди ночи меня разбудил какой-то шум. Неожиданно к нашему лагерю вышли какие-то люди, кинулись греться к костру и дрались за возможность доесть остающийся до сих пор тёплым суп, который подвесили недалеко от костра, чтобы если нужно, можно было подкормить пациентов. Странно, но напавшие не проявляли никакой агрессии, хотя все мужчины на стоянке направили на них оружие. Даже я держала револьвер.
Люди были голодны и страшно грязны… их довольно обтрёпанная форма говорила о том, что перед нами французы. Скорее всего, тех смутили гусарские ментики, в неясном свете костра которые можно легко спутать с французской формой.
Но даже то, что они попали в плен, пришедших явно не смутило, а скорее обрадовало. Наконец-таки они смогли поесть. Пусть не вдоволь, но наваристая уха всё-таки притупила чувство голода.
Они сами побросали оружие. Близко подходить я им не разрешила. Опасалась вшей. А потому пленных оставили отогреваться у внешней части костра. Они с удовольствием рассказывали гусарам о расположении своего отряда, но больше почему-то ругали Наполеона. Никогда ещё эта «великая армия» не оказывалась в столь плачевном положении. Голод достигал поистине невероятных размеров.
Большинство солдат, не расквартированных в Москве и не набивающих сейчас ранцы найденными ценностями, а вынужденные нести свою службу в других городах, были в ярости. Вовремя созданные главнокомандующим Кутузовым партизанские отряды буквально обрекали их на голодную смерть. На поиски пропитания отправлялись большие группы вооружённые пушками, иначе они могли более не вернуться.
Оставшиеся в городе солдаты вываривали себе кости давно павших лошадей, а посему уже половину французской кавалерии можно считать инфантерией
[74], ибо она стала пешей.
