Мы продолжали идти. Луна отступала. Ночь теряла силы. На далеком горизонте появились первые тонкие лучики утреннего света, но до появления солнца было еще далеко.
Когда мы были в двадцати футах от толпы, чей-то голос прорезал ночь, и я увидел, как вдоль боковой стены церкви кто-то идет, стремительно приближаясь к нам.
— Знаю! Я правда знаю! — Женщина, лет тридцати с небольшим, появилась из тени. На шее у нее, на нейлоновом ремешке, висела компактная видеокамера, а каштановые волосы были собраны в хвост, торчащий сзади из-под грязной, поношенной бейсболки с надписью «Мексика», выполненной в цветах национального флага. Кожа у нее была сильно загорелой и морщинистой, пострадавшей от многочасового пребывания на солнце, сухой, потрескавшейся, лишенной косметики и грязной.
— Это просто прекрасно! — исступленно воскликнула она, обращаясь к нам. — Правда, просто прекрасно!
Я почувствовал, как Куид напрягся рядом со мной.
— Расслабься, — сказал я.
Казалось, остальные были равнодушны к женщине. Фактически по большей части игнорировали ее. Их внимание было сосредоточено на нас. Она проскользнула сквозь их ряды с таким же безразличием — и к ним, и к окружающим нас ужасам. Ее хвост скакал из стороны в сторону при каждом чрезмерно энергичном шаге.
— Это вы! — радостно воскликнула она, всем своим видом показывая, что намерена встретить нас с распростертыми объятиями. — Фантастика!
Я промолчал.
Чем сильнее сокращался между нами разрыв, тем отчетливее проявлялись осиные черты ее лица, и, несмотря на привлекательность, она обладала легким косоглазием, которое часто бывает у душевнобольных или наркозависимых. Она мне показалась человеком, не принявшим свои таблетки и не способным без них расслабиться или сосредоточиться. Но больше всего выделялась ее одежда. На одной ноге у нее был походный ботинок, на другой — крепкая вездеходная сандалия. Ее шорты и рубашка с расстегнутым воротником и закатанными до локтей рукавами были сшиты из кусков преимущественно черной и желтой ткани, подобранных совершенно случайным образом, в результате чего получилось какое-то причудливое лоскутное одеяло. Женщина походила на гигантского шмеля.
— Он говорил, что вы придете! — Она протянула руку, и я заметил, что в другой у нее зажат маленький диктофон. Все ее внимание было приковано ко мне, Куида она будто не замечала. — Холли. Холли Куинн из Ванкувера! Это… ух ты… это нечто! Вы — последний фрагмент Троицы, о котором Отец говорил в своих недавних проповедях. Как же это круто! Вы — он, верно? Вы — Филлип, Филлип, верно? Какая потрясающая честь!
Я оставил ее руку висеть в воздухе.
— Кто вы?
— Холли Куинн из Ванкувера, — повторила женщина и широко улыбнулась, демонстрируя ослепительно белые зубы, что было удивительно, поскольку выглядела и пахла она так, будто давно не мылась. — Я тоже пишу, как и вы, только я журналист. Я… нет, погодите… я не сравниваю себя с вашим величием, поймите меня правильно. Я бы никогда этого не сделала, просто говорю, чем занимаюсь.
Куид, который сосредоточенно наблюдал за толпой, на секунду отвлекся, чтобы взглянуть на меня с выражением крайней озабоченности на лице.
— Я в этой стране уже два года, — продолжила Холли, выкручивая себе руки и переминаясь с ноги на ногу. — А здесь, с Отцом и его людьми, — чуть больше года. Изначально я приехала писать про путешествия. В это трудно поверить, но именно этим я занималась в то время. Однако я услышала слухи, истории про Отца и про то, что он здесь делает, про все те вещи, которые происходят в пустыне — потрясающие, удивительные, важные вещи… Я услышала про них и приехала увидеть все своими глазами, и… — Она сложила руку в кулак и прижала к губам, глаза у нее наполнились слезами. — Я была ничем. Ничем. Он мог отбросить меня в сторону как грязь у него под ногами. Он… он мог убить меня или изгнать меня обратно в тот мир, со всей его ложью. Мог сделать пример из меня и моего невежества. Но не сделал. Он принял меня, он… Я пока еще не достойна, поэтому не могу называться истинным учеником. Он не даровал мне эту честь, но непременно дарует. Он принял меня и разрешил остаться здесь, со своими людьми. Иногда он позволяет мне говорить с ним… наедине… мы гуляем или сидим где-то, и он позволяет мне задавать вопросы, а иногда даже записывать наш разговор, чтобы я могла учиться. Вот какой он щедрый. Он отдает мне свое время. Не уверена, что я вообще осознаю, насколько это ценно! Он сказал, что за несколько дней до моего прибытия он увидел меня во сне. Меня! Можете представить? И в этом сне я пришла к нему, и он помог мне. Именно это он и сделал. Он помогает мне постичь истину, помогает мне открыть глаза и увидеть, увидеть по-настоящему!
Я посмотрел на кресты. Распятые мужчины были мертвы уже некоторое время.
— Да, — произнесла она, пристальным взглядом окидывая окружающую нас бойню, — все это, ну… хорошо… послушайте, он… дело в том, что есть цена, которую мы должны заплатить, чтобы попасть в рай, понимаете? И цена эта ужасна… Отцу это нравится не больше, чем кому-либо другому, он… на самом деле, это ранит его. Необходимость наказывать убивает его, я… я видела, как он плакал, понимаете? Я видела это, он… однажды я изложу его историю на бумаге. Вот почему он иногда разрешает мне его записывать. Чтобы я помнила. Нам никогда нельзя забывать то, чего он здесь достиг! Но… да, как и любой хороший родитель, он любит своих детей. И иногда, поскольку он нас так сильно любит, ему приходится нас наказывать. Для нас это единственный способ научиться. Это необходимость. Он не хочет делать это — ему приходится! Как и любому милосердному богу! Через боль приходит понимание и просветление, он сам вам это скажет. Но вы, вы, Филлип, и так все это уже знаете… конечно же… вы — третий и последний фрагмент его священной Троицы.
Если Мартин был первым фрагментом, а я — третьим, то, очевидно, Джейми был вторым. Хотя в этом дурдоме разве можно знать наверняка?
— А кто второй фрагмент?
Холли приподняла бровь.
— Вы же знаете, почему спрашиваете? — Она внезапно указала на меня пальцем, будто выбирая из толпы. — Вы проверяете меня! Конечно же, простите меня! Джеймесон — второй фрагмент!
Я посмотрел мимо нее, в попытке разглядеть церковь получше. Но ученики, осторожно приблизившись, перекрыли мне весь обзор. Преимущественно это были мужчины, в возрасте двадцати с небольшим и старше. Но среди них присутствовало и несколько женщин. Похоже в основном это были американцы или мексиканцы — все с безволосыми телами, бритыми головами, мертвенно-бледными, нездоровыми лицами и пронзительными глазами, которыми они будто сверлили меня. Я собирался задать Холли еще один вопрос, когда заметил в группе человека, который смотрел на меня иначе, чем остальные. Что-то в его глазах показалось мне знакомым, и, хотя это получилось не сразу, в конце концов я понял, кто передо мной. Густые усы исчезли, а циничное выражение лица, которое было у него на фотографии, сменилось на тревожное. Но это был он. Уильям Томпсон, частный детектив, отправившийся на поиски Мартина и пропавший без вести. Он не умер, он был жив и стал частью безумия, которое сотворил здесь Мартин. Тот тоже обратил его, взял в свои ряды.
