И действительно, с политической точки зрения канцлер не видел особых преград для заключения мира — Франция потерпела поражение и уже не в состоянии была мешать объединению Германии, переговоры о котором с южногерманскими государствами должны были вскоре начаться. Мольтке же рассуждал с военной точки зрения — враг еще не разгромлен окончательно, значит, кампания не завершена. В конечном счете, здесь, на поле брани, а не на паркете дипломатических салонов, решающее слово должно оставаться за ним. Единственное, чего удалось добиться Вимпффену — продления перемирия до 9 часов утра.
Следующим к пруссакам явился сам император, который надеялся добиться лучших условий капитуляции. Он настаивал на встрече с королем, однако Бисмарк был непреклонен: свидание монархов возможно только после подписания капитуляции. Заодно канцлер поинтересовался возможностью начать мирные переговоры. Наполеон III заявил, что, будучи пленником, не вправе говорить от имени Франции. После этого Бисмарк в значительной степени утратил интерес к императору и не стал мешать военным ставить те условия, которые они считали нужными.
«Я нашел его в бедной крестьянской хижине около наших форпостов сидящим в полной униформе на деревянном стуле в ожидании встречи с королем, — писал Мольтке домой об этих событиях. — Он был спокоен и полностью покорился своей судьбе. Вскоре после этого наши условия капитуляции были без дальнейших проволочек подписаны несчастным Вимпффеном. (…) На следующее утро под проливным дождем долгая вереница повозок под эскортом эскадрона гусар двигалась по шоссе (…). Граф Бисмарк наблюдал за ней с одной стороны улицы, я — с другой, пленный император поприветствовал нас, и отрезок мировой истории ушел в прошлое»
[413].
Бисмарк, со своей стороны, относился к пленному монарху с подчеркнутой вежливостью. Именно с Наполеоном он планировал начать мирные переговоры. Действительно, казалось, что теперь кампания должна завершиться. Половина регулярной французской армии была уничтожена, половина блокирована в Меце. Разрозненные подразделения, которыми все еще располагало правительство империи, не представляли для немцев серьезной угрозы. Однако события развивались вопреки известной практике кабинетных войн.
* * *
4 сентября в Париже произошла революция, покончившая с властью Бонапарта. Было сформировано «правительство национальной обороны» во главе с генералом Трошю. Прусское политическое руководство на некоторый момент оказалось в растерянности, не зная, кто является легитимным правителем Франции: пленный Наполеон или парижские республиканцы? Правительство национальной обороны было готово заключить мир, но без всяких аннексий и контрибуций — в противном случае его дни были бы скоро сочтены. Уже 6 сентября новый министр иностранных дел Жюль Фавр официально заявил, что его страна «не уступит ни дюйма своей земли и ни одного камня своих крепостей»
[414]. Это было заявление, которое фактически закрывало путь к скорому миру.
В Германии же все большую популярность приобретало требование аннексии Эльзаса и Лотарингии, северо-восточных провинций Франции, которые были двумя веками ранее отторгнуты у Священной римской империи германской нации. Это требование поддерживали, во-первых, представители национального движения, требовавшие восстановить историческую справедливость. Во-вторых, на аннексии настаивали военные, полагавшие, что тем самым удастся создать естественный оборонительный барьер против дальнейших французских атак. По словам Морица Буша, уже в августе «все немцы смотрели на занятую нами страну как на свое будущее владение»; раздавались даже призывы аннексировать французскую территорию вплоть до Марны
[415].
Вопрос об отношении к аннексии самого Бисмарка более сложен. В первые недели войны он избегал высказываться на эту тему со всей определенностью. Очевидно, сама по себе аннексия не являлась для него задачей первого порядка. Однако уже в начале сентября он соглашается с ее необходимостью. 13 сентября аннексия была официально названа одним из условий заключения мира.
Чем руководствовался Бисмарк, приняв такое решение? Судя по всему, он учитывал пожелания немецких националистов и в еще большей степени — военных. Кроме того, аннексия могла оказаться для него полезной в контексте процесса объединения Германии. По мнению Лотара Галла, у главы прусского правительства было и еще одно соображение — затягивание войны в данный момент позволит сохранить обстановку «боевого братства» между севером и югом Германии, что было немаловажно в ситуации, когда переговоры об объединении еще толком и не начались
[416]. Глава гессенского правительства Рейнгард фон Дальвигк, противник прусской гегемонии и Бисмарка, уже в последний день июля записал в своем дневнике: «Если Пруссия одержит решительную победу и возьмет Эльзас и Лотарингию, ни сам король Вильгельм, ни мы не сможем избежать провозглашения его императором»
[417].
Впоследствии редкий историк избежал соблазна бросить камень в «железного канцлера», упрекая его в том, что он не воспротивился требованиям аннексии французских провинций и тем самым превратил Францию в долговременного противника своей страны. Но для того, чтобы сделать подобный упрек, придется, во-первых, допустить, что Бисмарк был абсолютным властителем, который мог диктовать свою волю всем и каждому. Во-вторых, следует наделить его даром предвидения, который открыл бы ему ход дальнейших событий. В ситуации 1870 года ни то, что аннексия сделает невозможной нормализацию отношений с Францией, ни нормализация в случае отказа от аннексии не казались чем-то само собой разумеющимся. Австрийский пример мог оказаться далеко не показательным в этом отношении. «Нам не простили Садову и не простят наших нынешних побед, как бы великодушно мы ни повели себя при заключении мира» — заявлял по этому поводу глава правительства
[418].
Развивая эту мысль, Христиан фон Кроков полагает, что Бисмарк в душе приветствовал постоянную германо-французскую вражду как фактор, позволяющий консолидировать немецкое общество
[419]. Эта точка зрения представляется, как минимум, спорной. Бисмарк, как мы увидим в дальнейшем, действительно занимался созданием «образов врага» для консолидации общества, однако вряд ли стал бы делать это на международной арене, где предпочитал при любых условиях сохранять свободу маневра. Аннексия провинций вовсе не означала для него — по крайней мере, на тот момент — невозможности примирения с Францией в долгосрочной перспективе; европейская история знала немало случаев, когда территориальное переустройство не вело к вечной вражде. То, что кажется очевидным с позиций сегодняшнего дня, вовсе не было таковым для Бисмарка.
