– Да, наверное, – пробормотала я. Мое дыхание превращалось в пар.
– С тобой все в порядке, Горошинка? Ты в последнее время ужасно тихая.
– Все хорошо, пап. Я просто… задумалась.
– Вот как? А я вот думаю, откуда у тебя эта шишка и кого мне прибить?
Я коснулась круглой красной припухлости на лбу пальцем, затянутым в перчатку.
– Я же говорила, пап, что врезалась в стену в спортзале. Даже не больно.
– Хм-м… Твоя мать тоже не купилась на эту историю. Мы стараемся оставить тебя в покое и предоставить самой справляться со своими делами. Ты большая девочка, но мне уже давно хочется заехать в твою школу и посмотреть, кто из этих днищ обижает мою дочь.
Я молча уселась в машину, надеясь, что папа просто оставит эту тему. У меня не было сил притворяться, будто я не чувствую себя полудохлой рыбой, плавающей в своем пузыре.
Папа запрыгнул на водительское сиденье и включил двигатель, давая ему прогреться. Из вентиляционной решетки подуло холодным воздухом, и я плотнее завернулась в шарф.
– Выкладывай, Горошинка, – продолжил папа. – Ты же знаешь, что можешь поговорить со мной о чем угодно, обо всем, что тебя беспокоит.
– Ничего такого, папа, – ответила я. – Разочарования – часть жизни, верно?
Он поднял четко очерченную бровь.
– А-а-а… так ты это слышала, да? Похоже, надо установить в нашем доме звукоизоляцию.
– Похоже, надо.
– Что ж, это не значит, что ты не можешь поговорить со мной. Раньше ты рассказывала мне обо всем.
Я колебалась, не зная, с чего начать, но в конце концов сдалась.
– Ты решишь, что я веду себя как ребенок. – Я фыркнула, глядя в заиндевевшее окно.
Папа вздохнул, тронул машину с места и включил радио. Он поехал домой длинной дорогой, через северо-запад Вашингтона, мимо монументов, Национальной аллеи, обрамленной зданиями Смитсоновского музея, мимо Капитолия и Белого дома. Он прожил здесь всю свою жизнь, но свет, отражающийся от этих величественных мраморных зданий, все еще гипнотизировал его. По сравнению с этим морем света наша часть города казалась ужасно темной, как будто день в один миг превратился в ночь.
Папа барабанил пальцами по рулевому колесу.
– Слушай, я когда-нибудь рассказывал тебе о том дне, когда ты родилась?
Я вздохнула.
– Ты про то, как мама рожала девятнадцать часов и едва не сломала тебе руку, а твои барабанные перепонки чуть не лопнули от крика, пока ты наконец не уговорил ее позволить врачам сделать ей кесарево?
Он хмыкнул.
– Наверное, ты много раз слышала это, да? А как насчет того времени, когда твоя мать была беременна? Об этом я рассказывал?
Я нахмурилась.
– Мной или… другими детьми?
Папа поморщился и стиснул руль.
– Тобой. Только тобой.
Я мягко коснулась его плеча.
– Нет, пап, никогда не рассказывал.
Он кивнул и сделал глубокий вдох.
– Так вот, ты отчаянно хотела вылезти из ее живота. Пиналась от рассвета до заката. Я видел, как твои крошечные ножки пытаются пробиться сквозь ее кожу. – Он усмехнулся. – Ты устала выпекаться и готова была выйти в мир. Была готова к этому большому приключению. Я сказал: «Джанет, может быть, ты родишь первую девочку-нападающую для нашей футбольной команды».
Мы оба засмеялись, но его улыбка быстро угасла. Он глубоко вздохнул.
– Но это едва не убило ее – то, как она пыталась удержать тебя в себе. Утренняя тошнота длилась все эти месяцы. Головная боль, рвота, судороги… она практически все время лежала, и ложные схватки были почти каждый день. Дважды она попадала в больницу с… кровотечением. Выглядела она просто ужасно. Клаустрофобия может начаться очень рано, еще в утробе матери. Тебе хотелось выбраться. Отчаянно. И когда ты запросилась наружу на несколько недель раньше, никто не был уверен, что ты переживешь это… и было большим облегчением, когда ты наконец-то оказалась вне ее тела.
Мне резко стало плохо, когда я представила, как больно было маме. А мне не хотелось, чтобы ей было больно.
– Почему ты никогда раньше мне это не рассказывал?
– Мама мне не велела, – признался он.
– Я навредила ей? Поэтому она больше не может иметь детей? Из-за меня?
– Вот видишь, именно поэтому мама не хотела тебе говорить. Она знала, что ты начнешь винить себя. Ты хорошо умеешь все брать на себя. Но нет, Горошинка, это не из-за тебя. Ты не виновата. Просто ее тело не могло справиться с кем-то настолько целеустремленным. Твоя мать ни на секунду не жалела о твоем рождении. А когда тебя достали из нее, ты просто сияла. Куда бы мы тебя ни брали, ты освещала собой все вокруг. Люди не могли на тебя насмотреться, ты зажигала в них жизнь. Как будто ты пришла в этот мир с особенной целью, с миссией – делать так, чтобы другим становилось лучше. И хотя твоей подруги с тобой больше нет, мне кажется неправильным переставать из-за этого жить. Ты была создана для того, чтобы озарять мир, а не сидеть дома. Не могу подобрать слова, чтобы сказать это правильно, но именно этого я хочу для тебя, Горошинка.
Я сглотнула и переплела пальцы.
– А что, если я провалила свою… миссию? Что, если я не такая особенная, какой ты меня считаешь?
Папа протянул руку и сжал мою ладонь.
– Что ж, я рядом, чтобы подхватить тебя, когда ты можешь упасть. Именно для этого и нужны отцы.
Слезы навернулись мне на глаза.
– Спасибо, пап.
Он торжествующе улыбнулся.
– Вот так! Может, остановимся и купим еды?
– По-моему, мама должна что-то готовить…
Папа ухмыльнулся.
– Да, но я хочу жареного риса. Так что давай завернем за ним. Только не говори своей матери.
– Хочешь, чтобы я соврала? – я засмеялась.
– Не-ет, ни за что. Просто пусть это останется нашей маленькой тайной.
Папа свернул на парковку у кафе мистера Чанга. Когда я вылезла из машины, холодный ветер ударил мне в лицо, едва не приморозив мои веки к глазным яблокам. Я помчалась к кафе, чтобы поскорее оказаться в тепле, и врезалась прямо в нее.
– Эйприл! – ахнула я.
Она сделала шаг назад, чтобы сохранить равновесие и не упасть.
– Черт, Клодия! Смотри, куда…
Дверь распахнулась снова, и папа вошел в кафе следом за мной.
– Эйприл, – с улыбкой произнес он.
Она запрокинула голову, чтобы взглянуть на него; лицо ее застыло.
– Здравствуйте, мистер Коулман, – хрипло произнесла Эйприл и сместилась назад, пытаясь спрятать что-то за спиной.
