Огаст все еще в морозильнике. Я твержу Эйприл, что мы должны что-нибудь сделать. Но она боится. Она хочет сначала найти тетю Дорис, чтобы нас не разделили. В центре отдыха все говорят о том, что всех в «Эд Боро» выпнут отсюда. Значит, или нас снова разделят, если узнают про Огаста, или мы будем жить на улице, как какие-нибудь бомжи.
Сегодня я едва не сказала Клодии о том, что случилось с Огастом. В школе все смеялись надо мной и моими волосами. Я жутко испортила их, они стали жесткие и пестрые. Но Клодия сказала, что ее мама может все исправить. Вот тогда я ей чуть не сказала. Но я боюсь того, что она может сделать. Что, если она расскажет своей маме или учителям? Тогда все узнают! Что они подумают о нас? Мне не следовало писать все это. Если мама когда-нибудь найдет этот дневник, она меня убьет.
На телевизионной пресс-конференции Тип Чарльз выдавливал из себя оправдания, обильно смоченные слезами.
– Я не знал. Я просто не знал, – рыдал он. – Я звонил, но она не позволяла мне говорить с ними. Она не подпустила бы меня к ним близко, пока я не дал бы ей денег.
Он спрятал лицо в ладонях, и родственники, стоящие вокруг него, принялись утешать его. Родственники Мандей. Где они были все это время? Почему не искали ее?
– О том, что моих детей больше нет, я узнал вместе со всеми остальными – увидел по телевизору. Это неправильно. Как она могла так поступить с моими детьми?
Полиция опрашивала Эйприл, маленькую Тьюздей, соседей, школьную администрацию. Не понадобилось много времени, чтобы сложить два и два.
Огаст пробыл в морозильнике полтора года.
Мандей… по меньшей мере, два месяца.
Миссис Чарльз не было дома, когда за ней в конце концов приехали. Ее не было там, когда приставы заглянули в неудобно расположенный у входной двери морозильник и нашли там трупы двух детей. Ее не было там, когда Тьюздей вырвали из объятий Эйприл, умолявшей не делать этого. Ее не было там, когда соседи сообщили полиции о ее местонахождении.
Миссис Чарльз находилась немного дальше по улице, возле дома по соседству с Дарреллом. Она спокойно курила косяк и слушала приближающийся вой сирен.
Гора плюшевых мишек выросла перед дверьми дома Мандей, вываливаясь на улицу. Сотни свечей, горящие целый день, среди моря цветов и табличек «Покойся с миром». Репортеры торчали перед баскетбольными площадками, разбирая запутанные подробности истории, пока ребята играли трое на трое.
БЗ-З-З-З-З.
* * *
Боже, видели бы вы эти похороны!
Вы увидели бы толпы людей из всего «трехштатья», выстроившиеся перед церковью Святой Голгофы. Полиция окружила весь квартал, удерживая людей в его пределах, а новостные фургоны превратили все боковые улицы в парковки.
Вы увидели бы битком набитую церковь с телекамерами на балконах, сотни белых гвоздик и лилий, которыми была завалена кафедра. Старые дамы в высоких черных шляпах, церковный хор в праздничных облачениях, мэр, сидящий в первом ряду.
Вы увидели бы целые лужи… нет, океаны того, что мама назвала крокодиловыми слезами, которые проливали наши одноклассники. Те же самые одноклассники, которые смеялись над сожженными волосами Мандей, называли ее шлюхой, а потом лесбиянкой. Шейла и Эшли утешали друг друга, их лица были мокрыми от соплей и слез. Джейкоб Миллер сидел рядом со своим братом, низко опустив голову.
Вы увидели бы служек в белых перчатках и угольно-черных облачениях – они протискивались сквозь толпу, раздавая бумажные платочки, церковные веера и программки, в которых среднее имя Мандей было напечатано с ошибкой.
Вы увидели бы, как папа вместе с несколькими соседями помогает нести гроб – их траурные костюмы не сочетались друг с другом, а ботинки нуждались в чистке. Тип Чарльз был слишком выбит из колеи, чтобы нести что-либо, кроме себя самого. В церкви он был одет в футболку с портретом Мандей на груди – фотография была сделана четыре года назад.
К слову, о фотографиях – их было совсем немного. Мать Мандей не смогла ничем поделиться. У ее отца было несколько старых расплывчатых фото, сделанных на дешевый телефон-«раскладушку». Поэтому моя мама отдала все снимки, какие нашла. Почти семь лет в фотографиях – мы танцуем, украшаем рождественскую елку, требуем лакомства на Хеллоуин… и из всех них вырезали меня. Как будто этого «мы» никогда не существовало. В программке я была лишь таинственной рукой, держащейся за руку Мандей.
Где я была во время всего этого? В третьем ряду, перед перламутрово-розовым гробом, в котором лежала моя лучшая подруга. Огаст лежал рядом с ней в таком же гробу, только перламутрово-голубом. Его фотографий было еще меньше. Игроки команды «Редскинз» предложили полностью оплатить похороны. Должно быть, кто-то сказал им, что розовый был любимым цветом Мандей. Кто-то, но не я.
Мама обнимала меня одной рукой за плечи. На ней было черное платье с запа́хом, выходные туфли, и она все время хмурилась. Разглядывала присутствующих, внимательно и оценивающе, и рылась в своей памяти, пытаясь понять, где она могла их видеть. Потом до нее дошло: никто из этих людей не знал Мандей. А я задавалась вопросом – знала ли ее я сама?
– Спасибо вам всем за то, что пришли сюда, – сказал пастор Дункан, стоя на кафедре. – Мы собрались здесь затем, чтобы проводить в вечную жизнь Мандей Черри… я хочу сказать, Мандей Шери Чарльз и Огаста Деванта Чарльза. Эти проводы чрезвычайно горестны для нас, ведь дети не должны уходить из жизни такими юными… но все мы должны верить в промысел Господень…
Я смотрела в затылок Эйприл, сидящей в первом ряду. Волосы у нее были собраны в высокий узел, на коленях сидела Тьюздей, рядом с ними обмахивалась веером их тетушка Дорис. Я хотела увидеть лицо Эйприл – точнее, его выражение, – чтобы понять, о чем она думает, что чувствует. Чувствовала ли она что-нибудь вообще? Я подняла глаза на забитый зрителями балкон. Поскольку сегодня вместо церковных динамиков там было расставлено оборудование Си-эн-эн, Майкл стоял в стороне, заложив руки за спину. Мы встретились взглядами, и он кивнул.
Пастор зачел отрывок из Священного Писания, и хор запел гимн. После эпитафии пастор пригласил прихожан сказать что-либо в память об усопших. Шейла и Эшли, взяв друг друга под руки, первыми вышли к микрофону.
– Мандей была нашей школьной подругой, – всхлипнула Шейла, глядя прямо в камеру. – Нам будет ужасно не хватать ее…
Эшли разрыдалась, проливая больше слез, чем все остальные, вместе взятые. Они вдвоем завывали, пока один из служек не увел их с возвышения.
К микрофону подходили все новые и новые люди, чтобы сказать несколько слов. Никого из них я не знала.
– Мандей была рьяной читательницей. Она буквально проглатывала те книги, которые задавали на лето. И всегда была готова помочь нам расставить сданные книги по местам…
– Эта девочка навсегда в моем сердце, она неизменно помогала старой больной женщине…
– Мандей и Огаст летом вместе посещали занятия по плаванию. Они всегда улыбались – и невозможно было не улыбнуться в ответ…
