А в самом начале мая расформировали жандармерию. И Виктора Егорыча со службы уволили. Вот тогда для Нюрки начался настоящий кошмар. Витька пить стал не просыхая. На службу боле не ходил, на работу не устраивался – по первости с себя одежу продавал, потом из дома все мало-мальски ценное таскать да продавать принялся. Дошло до того, что чугунки стал продавать, лишь бы перевара купить, который он самогоном звал.
Нюрка только за голову хваталась – что делать, как жить? Есть-то он требовал, да детей кормить надо, да брата… Совсем у нее уж сил не было. Родила сына, да слабенького совсем, как и выжил-то, не понятно. Металась Нюрка из последних сил, чтоб хоть какая еда детям была. И выхода не видела. И все чаще и чаще на веревку поглядывать стала – повеситься, и дело с концом, потому как терпеть сил боле уже не было. Только дети да брат останавливали – не станет ее, совсем их Витька со свету сживет.
Прошло так еще с пару лет. Еще один сын у ней народился. Чудом и выжила тогда. Всех детей в муках страшных рожала, со всеми кровью исходила, а с Сереженькой особенно. Неделю в бане провалялась. Хорошо хоть, Олька подросла, уж пять годков ей тогда было – она хоть Петьке воды да хлеба кусок подать могла, да малым того же сунуть. И к матери забегала, тож попить давала, да младенца подала от ног, да к сиське положила.
И вот пошла как-то Нюрка в погреб, взять репу последнюю. Туда-то спустилась, а он возьми, да обвались. Ремонтировать-то его никто не ремонтировал уж сколько лет, вот подпорки-то и прогнили да обрушились. Так Нюрку там и похоронило. Виктор Егорыч-то дома пьяный спал. Петька увидал, что погреб ухнул вниз, понял, что провалился, да давай кричать, звать его. Сам-то сделать ничего не может. Олька прибежала на его крики, узнала, к отцу кинулась со слезами, хоть и боялась его до смерти.
Вышел Виктор Егорыч во двор, потягивается, зевает.
– Чего разорался, убогий? Где сестра твоя шляется? Пошто стол не готов доселе? – мрачно глядя на Петьку и пытаясь нащупать на бедре нагайку, лениво проговорил Виктор.
– Завалило Нюрку в погребе! Погреб рухнул! Там она! Откапывать надо, не то задохнется совсем, – закричал Петька, плача. – Вон там лопата! Откапывай ее скорее!
Испуганная Ольга подбежала к Петру и спряталась за ним.
– Оленька, беги по соседям скорее, – достав ее из-за кресла и взяв за плечики, торопливо заговорил Петька, – скажи, мамку засыпало в погребе, помощь нужна, не то помрет. Беги, дочка, беги быстрее! Зови всех сюда! – и, подтолкнув девочку к выходу, мрачно уставился на Виктора. – Ну чего застыл, барин хренов! Бери лопату да копай! Помрет Нюрка, кто тебя кормить-то станет?
Виктор Егорыч задумчиво поскреб грязной пятерней по животу. Так-то… помрет Нюрка – да и пес с ней, все подворье ему достанется. Детей вон на паперть свесть, да и калеку тоже, дом продать… И заживет он человеком! Зевнул Виктор Егорыч, пузо с другой стороны поскреб, снова зевнул, да махнул рукой:
– Да и пес с ней… – развернулся да пошел в дом досыпать.
– Скотина! Сволочь! Тварь поганая! – в бешенстве сквозь слезы кричал Петька, кидаясь в сторону дома всем, что мог достать и поднять, физически ощущая, как убегают последние минутки Нюркиной жизни. Поднял Петька голову к небу и закричал зверем, выплескивая в этом крике все – и страх, и боль, и ужас, и свою беспомощность…
– Аринка!!! Чтоб тебе черти зад вилами чесали!!! Ведьма проклятая! – рыдал Петька. – Мало тебе издеваться над нами? Мало? Ответь, чертовка малая!
Выплеснув порыв отчаяния, Петька начал звать на помощь:
– Помогите! Люди, помогите!!! Ее смерть на вас ляжет! Помогите же! – захлебываясь и вытирая текущие из глаз слезы рукавами, изо всех сил орал Петька. – Люди вы или нет? Помогите!
К плетню начали потихоньку стекаться соседи. Кто на Петькин крик прибежал, кого Олька позвала… Войти никто не решался. Стояли за воротами да, перешептываясь, слушали крики Петькины. Наконец, один мужик не выдержал.
– А! Что будет… Но не помочь – и без проклятия совесть сожрет. Нешто и впрямь не люди? – и шагнул к Игнатовым. И, словно переступив черту, бегом бросился на крик. А за ним, скидывая шапки на землю и засучивая рукава, и прочие мужики потянулись.
Петр, увидев входящих во двор мужиков, показывая руками на завалившийся погреб, закричал:
– Там она! Там! Внизу! Засыпало! Спасите! Богом прошу! – и, утирая текущие по лицу и теряющиеся в короткой, седой всклокоченной бороде слезы, вдруг увидел стоящую перед ним Аринку.
– Звал меня, Петенька? – склонив черноволосую головку набок, насмешливо спросила колдовка. – Но помни: хоть звуком, хоть взглядом покажешь, что видишь меня – уйдут они, спугаются, – улыбнулась Аринка.
Всхлипнув, Петька проглотил слова, рвущиеся из самого сердца, засопел лишь, глазами с ненавистью сверкая.
– Плохо ты проклятие помнишь, Петенька, ой плохо… – покачала головой Аринка. – Но раз так, не могу я в твоей просьбе отказать. Откопают они Нюрку. Но ты ведь помнишь: жизнь за жизнь. Помнишь ведь, Петенька? – улыбнулась колдовка и растаяла в воздухе. Лишь голос затухающий насмешливо прозвучал: – А в проклятье Нюркином было: три раза в могиле лежать станешь, два раза земля тебя отвергнет, на третий лишь примет…
Растащили мужики завал, откопали Нюрку, вытянули. Без чувств она лежала, с раной большущей на голове – то балкой ее шибануло. Но дышала. С трудом, но дышала. Отчистили мужики ее от земли, как могли, поглядели на то, что от погреба-то осталось, да у Петьки и спрашивают:
– С ямой-то что делать? Кто погреб-то восстанавливать станет?
– Некому его восстанавливать, – с горечью ответил Петька, поднимая глаза на мужиков. – Я калека беспомощный, Нюрка сама не сделает, а дети малы сильно… Некому делать.
– Так тогда засыпать бы надо? Не то свалится кто из детей, беда будет, – зачесали в затылках мужики.
– Ежели можете, засыпьте, Богом прошу, – горестно проговорил Петька. – Не в силах я засыпать ее, сами видите…
Вздохнув, поплевали мужики на ладони, да принялись яму засыпать да бревна, что от погреба остались, к дровам оттаскивать. Уж справились почти, как за плетнем, где бабы да дети толпились, поглядеть сбежавшиеся, шум поднялся да крики послышались.
– Понесла! Поберегись! Лошадь понесла! – доносился хор голосов от плетня, визги да крики бабьи, а вскоре и грохот послышался. Лошадь-то проскакала с громыхающей телегой, а к крикам вдруг причитания добавились.
Побежали мужики глянуть, что там за вой бабы подняли. А вскоре и вернулись, на руках тельце Ольгино неся. С разбитой головы девочки капала на землю кровь.
Встали перед очумевшим Петькой, головы опустив, и стоят. Они молчат, ждут, и Петька слова вымолвить не может – душат его рыдания да злоба лютая на колдовку проклятую, а в ушах голос ненавистный слышится: «Будь по-твоему, Петенька. Но помни: жизнь за жизнь». Взвыл Петька не своим голосом, за голову схватился, рвать волосы на себе принялся.
